Герман Гессе - Рассказы о любви

Я не верил в это. Я впервые подвергся настоящим страстям, я не чувствовал в себе силы, способной их достойно победить.

Мне пришла в голову мысль, что лучше уехать и не пытаться еще раз поговорить с Еленой. Это наверняка было самым правильным. Я поклонюсь ее дому и саду, скажу себе, что не хочу ее больше видеть, и, прощаясь с ней, буду до вечера лежать наверху на холме.

Погруженный в свои мысли, шел я лесом вниз в деревню, то и дело спотыкаясь на круче, и, испытав сильный испуг, вышел из состояния задумчивости, только когда мои шаги заскрипели по мраморной крошке и я обнаружил, что стою перед дверью, которую не хотел больше ни видеть, ни отворять. Но теперь уже было поздно.

Сам не зная, как я туда вошел, сидел я потом в сумерках за столом, и Елена сидела напротив меня, спиной к окну, молчала, уставившись в комнату. Мне показалось, я сижу так очень давно, сижу и молчу много часов подряд. И когда я вдруг встрепенулся, то осознал, что сижу тут последний раз.

— Да, — произнес я, — я пришел, чтобы сказать адье. Мои каникулы кончились.

— Ах так?

И опять в зале все стихло. Слышно было, как громыхают в сарае рабочие, мимо по дороге медленно проехал грузовик, и я вслушивался в удаляющиеся звуки, пока он не достиг поворота и не исчез. Я бы с удовольствием сидел и долго слушал рыканье мотора. И тут меня словно сорвало со стула, я собрался уйти.

Я прошел к окну. Она тоже встала и посмотрела на меня. Ее взгляд был твердым и серьезным, и она долго смотрела на меня, не отводя глаз.

— Вы еще помните, — сказал я, — как это было тогда в саду?

— Да, я знаю.

— Елена, тогда я подумал, вы любите меня. А теперь мне надо идти.

Она взяла мою протянутую руку и притянула меня к окну.

— Дайте я еще на вас посмотрю, — сказала она и подняла мое лицо левой рукой вверх. Потом она приблизила свои глаза к моим и смотрела на меня со странной твердостью и каменным выражением лица. И поскольку ее лицо было так близко от меня, мне не оставалось ничего другого, как поцеловать ее в губы. Она закрыла глаза и тоже ответила мне поцелуем, и я обнял ее, крепко прижал к себе и тихо спросил:

— Дорогая, почему только сегодня?

— Не надо ничего говорить! — отозвалась она. — Уходи и приходи снова через час. Мне надо пойти проследить за рабочими. Отца сегодня нет.

Я вышел и быстро зашагал по долине вниз, по совершенно незнакомой и удивительной местности, промеж ослепительно белых облаков, слышал только, словно во сне, шум Заттельбаха и думал исключительно о далеких, не столь важных вещах — о разных смешных и трогательных сценках из моего детства и подобных им историях, которые вырисовывались лишь призрачно, не давая распознать себя, и тут же снова пропадали. Я напевал на ходу песенку, это был избитый уличный мотив. Я блуждал в чужих пределах, пока странная сладкая теплота не обуяла меня и крупная мощная фигура Елены не обозначилась в моих мыслях. И тут я опомнился, понял, что нахожусь где-то очень далеко, в долине внизу, при надвигающихся сумерках, и радостно заспешил назад.

Она уже ждала, впустила меня в ворота и дверь, мы сели у края стола, держались за руки и не произносили ни слова. Было тепло и темно, окно было распахнуто настежь, в вышине над лесом в горах светилась узкая полоска бледного неба, прорезанная черными острыми верхушками елей. Мы перебирали пальцы друг друга, и меня пронзало при каждом легком сжатии рук неописуемое счастье.

— Елена!

— Да?

— О, ты!

И наши пальцы ощупывали друг друга, пока не успокаивались, сплетаясь. Я смотрел на бледную полоску неба, и когда обернулся, то увидел, что и она смотрит туда же, а в темноте в ее глазах мерцает тот дальний слабый свет и на длинных неморгающих ресницах висят, поблескивая, слезы. Я медленно стер их поцелуями и удивился, какие они были холодные и соленые на вкус. Она притянула меня к себе, крепко поцеловала и встала.

— А теперь пора. Уходи.

И когда мы уже стояли в дверях, она неожиданно поцеловала меня еще раз, горячо и страстно, а потом задрожала так, что и меня начало трясти, и сказала едва слышным, задыхающимся голосом:

— Иди, иди! Слышишь, иди же! — И когда я уже стоял за дверью, то услышал еще: — Адье! Никогда не приходи, не приходи снова! Адье!

Прежде чем я смог что-то сказать, она потянула на себя дверь. У меня сжалось сердце от полной неясности, но огромное внутреннее счастье перевешивало — домой я летел как на крыльях. Я шел, громко топая, но не замечал этого. Дома я скинул одежду и высунулся в рубашке в окно.

Я хотел бы повторить эту ночь. Теплый ветер ласкал меня, словно это была материнская рука; перед высоким оконцем в темноте шептались высокие же каштаны, доносился легкий аромат с полей, и снова в ночи прорезали тяжело нависшее небо далекие, сверкающие золотыми отблесками зарницы. Слабое далекое погромыхивание раздавалось то в одной, то в другой стороне; странный, едва слышимый звук, словно где-то, очень далеко отсюда, ворочались с боку на бок леса и горы и бормотали во сне тяжелые, усталые несбыточные слова. Я все это видел и слышал, будто был король в своем замке счастья и все это принадлежало мне и существовало лишь для того, чтобы быть при моем глубоком чувстве достойным местом отрады. Все мое существо дышало блаженством и терялось, как любовный стих, устремившийся в своем полете над спящей землей сквозь необъятную ночную даль к далеким светящимся облакам, подхваченный каждым очерченным темным деревом и темной макушкой холмов, словно руками любви. Не было ничего такого, что можно было бы описать словами, но по-прежнему живет во мне как нечто неутраченное, и я мог бы, если бы для этого существовал особый язык, точно описать каждую пробегающую по земле теплую волну, каждый шорох верхушки деревьев в темноте, зигзаги далеких молний и тайный ритм грома.

Нет, я не могу этого описать. Самое прекрасное и интимное, самое дорогое нельзя рассказать словами. Но я хотел бы еще раз пережить ту ночь.

Если бы я уже не попрощался с управляющим Беккером, я бы наверняка отправился к нему на следующее утро. Вместо этого я слонялся по деревне, а потом написал длиннющее письмо Елене. Я сообщил ей, что приду вечером, сделал ей множество предложений, подробно и совершенно серьезно изложил положение моих дел и то, какая меня ждет перспектива после учебы и спросил, как она относится к тому, чтобы я сразу поговорил с ее отцом, или с этим надо еще пока повременить, пока я наверняка не займу то положение, на которое рассчитываю в будущем. Вечером я пошел к ней. Отца опять не было; один из его местных поставщиков вот уже несколько дней занимал его внимание.

Я поцеловал свое бесценное сокровище, потянул ее за собой в комнату и спросил про письмо. Да, она его получила. И что она об этом думает? Она молчала и смотрела на меня умоляющим взглядом, и поскольку я давил на нее, она закрыла мне рукой рот, поцеловала меня в лоб и тихо простонала, но так горестно, что я не знал, как ей помочь. На все мои ласковые расспросы она только качнула головой, мягко и нежно улыбнулась из глубины своей странной печали, обвила меня рукой и снова села рядом, как вчера, молча и покорно. Она крепко прижалась ко мне, положила голову мне на грудь, и я стал медленно целовать ее волосы, лоб, щеки, затылок, не в состоянии о чем-либо думать, пока голова моя не закружилась. Я вскочил.