Герман Гессе - Рассказы о любви

В конце концов Дирламм заснул. Никлас наблюдал за ним, а когда он заснул, то наклонился и очень внимательно и довольно долго смотрел ему в лицо, вздыхая и что-то бормоча себе под нос.

Наконец он в гневе вскочил и пнул ногой спящего. Испуганно и не понимая, в чем дело, Ханс, шатаясь, встал.

— В чем дело? — спросил он не совсем уверенно.

Никлас уставился на него, как смотрел до того, неким странно изменившимся взглядом.

— Ты проснулся? — спросил он.

Ханс боязливо кивнул.

— Ну а теперь держись! Здесь рядом со мной лежит молоток. Ты видишь?

— Да.

— Тебе ясно, зачем я его взял с собой?

Ханс взглянул ему в глаза и несказанно испугался. Страшные предчувствия охватили его. Он хотел бежать, но Трефц держал его мертвой хваткой.

— Не убежишь! Сначала выслушай меня. Так вот, значит, молоток я взял, потому что хотел… Или лучше так… молоток…

Ханс все понял и закричал в смертельном страхе. Никлас покачал головой:

— Нечего кричать. Ты будешь меня слушать или нет? — Да…

— Ты ведь знаешь, что я хочу сказать. Да, я хотел проломить тебе молотком голову… Стой спокойно! Слушай меня!.. Но вот как-то не получилось. Я не могу. И потом это не совсем честно, ты ведь крепко спал! Но сейчас ты проснулся, стоишь на ногах, а молоток я положил. И теперь я тебе вот что скажу: мы будем с тобой бороться, ты ведь тоже очень сильный. Мы будем бороться, и тот, кто одержит верх, возьмет молоток и ударит другого. Ты или я, один из нас погибнет.

Но Ханс потряс головой. Смертельный страх отступил, он испытывал только острую и горькую печаль и какое-то непереносимое сожаление.

— Подождите, пожалуйста, — произнес он тихо. — Мне надо кое-что вам сказать. Мы можем еще ненадолго присесть?

Никлас подчинился. Он чувствовал, что Хансу есть что сказать и что не все верно то, что он слышал в харчевне и что додумал сам.

— Это все из-за Марии? — спросил для начала Ханс, и Никлас утвердительно кивнул.

Тогда Ханс рассказал ему все. Он не умолчал ни о чем и не искал для себя оправданий, но он не пощадил и Марию, потому что чувствовал, что все сводится к тому, чтобы отвадить его от нее. Он рассказал о том вечере, когда Никлас праздновал свой день рождения, и о своей последней встрече с Марией.

Когда он умолк, Никлас подал ему руку и сказал:

— Я знаю, что вы говорили чистую правду. А теперь давайте пойдем вместе в мастерскую, а?

— Нет, — сказал Ханс, — я пойду, а вы — нет. Вам надо прямо сейчас уехать, это будет лучше всего.

— Да, это так. Но мне нужны мои документы и рекомендация мастера.

— Я сделаю это для вас. Приходите ко мне вечером, я все вам принесу. А вы пока соберите вещи, ладно?

Никлас задумался.

— Нет, — сказал он потом, — это будет неправильно. Я тоже пойду в мастерскую и попрошу Хаагера отпустить меня сегодня. Я благодарю, что вы хотели сделать это все за меня, но будет лучше, если я пойду сам.

Они отправились в обратный путь. Когда они пришли, было уже позднее утро, и Хаагер встретил их злобными упреками. Но Никлас попросил его поговорить с ним на прощание по-доброму и спокойно и вышел с ним за дверь. Когда они вернулись, то оба спокойно разошлись по рабочим местам и принялись за работу. Но после обеда Никласа уже не было, и на следующей неделе мастер взял на работу нового подручного.

Даже мой дядя Маттеус по-своему порадовался, увидев меня снова. Когда молодой человек, пробывший несколько лет на чужбине, вновь возвращается однажды и все видят, что из него получилось нечто вполне приличное, тогда даже недоверчивые родственники улыбаются и жмут ему радостно руку.

Небольшой коричневый чемоданчик, в котором лежали мои пожитки, был еще совсем новеньким, с хорошим замком и блестящими ремнями. В нем лежали два чистых костюма, достаточно много белья, новая пара обуви, несколько книг и фотографий, две прекрасные курительные трубки и один пистолет. Кроме того, я привез с собой скрипку и целый рюкзак всяких мелочей, две шляпы, трость и зонт, легкое пальто и пару галош, все новенькое и солидное, а еще в нагрудном кармане были зашиты больше двухсот сэкономленных марок и письмо, в котором подтверждалось, что осенью меня ждет хорошее место за границей. Я с достоинством ответствовал за все это, возвратившись со всем этим багажом после долгих лет странствий взрослым мужчиной к себе на родину, которую покинул робким ребенком, доставлявшим всем одни только хлопоты.

Поезд с осторожностью медленно ехал на крутых поворотах с возвышенности вниз, и с каждым новым поворотом дома, переулки, река и сады лежащего у подножия города становились ближе и виднелись отчетливее. Вскоре я уже различал крыши и выискивал среди них те, что мне были знакомы, а потом начал считать окна и гнезда аистов; из долины навстречу мне повеяло детством и отрочеством и тысячами дивных воспоминаний о доме, и мое высокомерное отношение к сентиментальному чувству возвращения на родину растаяло, а мое желание понравиться людям там, внизу, медленно испарилось и уступило место удивлению и благодарности. Тоска по родине, какой я не испытывал в течение долгих лет, вдруг мощно поднялась во мне за последние четверть часа — каждый куст дрока вдоль путей и каждый знакомый забор палисадника был мне теперь несказанно дорог, и я просил у них прощения за то, что так надолго забыл про них и не вспоминал.

Когда поезд проезжал над нашим садом, в верхнем окне старого дома кто-то стоял и махал большим платком — наверное, мой отец. А на веранде стояли моя мать и служанка с салфетками, а из трубы наверху в теплый воздух поднимался слабый синий дымок от жаровни для кофе и развеивался над городом. Все это вновь принадлежало мне, поджидало меня и приветствовало мой приход.

На вокзале бегал взад и вперед все тот же старый швейцар и с тем же возбуждением, что и раньше, торопил людей отойти от перрона, а среди встречающих я увидел своего младшего брата и мою сестру — они стояли в ожидании и выглядывали меня. Брат прихватил для моего багажа маленькую ручную тележку, которая за весь период нашего мальчишеского детства была предметом гордости. Мы погрузили на нее мой чемодан и рюкзак, Фриц тащил ее за ручку, а мы с сестрой шли сзади. Она выговаривала мне, что волосы острижены слишком коротко, нашла мои усики, напротив, очаровательными, а мой новый чемодан — респектабельным. Мы смеялись и заглядывали друг другу в глаза, брались время от времени за руки и кивали Фрицу, который тащил впереди тележку и то и дело оборачивался. Он был с меня ростом и широк в плечах. Когда он так шел впереди меня, слегка раскачиваясь, я вдруг вспомнил, что несколько раз побил его во время ссоры, и тут же увидел перед собой его детское лицо и обиженные и печальные глаза и почувствовал сейчас что-то вроде того покаянного отчаяния, которое всегда испытывал, как только проходил гнев, приведший к размолвке. И вот Фриц шагал передо мной, большой и взрослый, а на подбородке у него уже был заметен светлый пушок.