Ким Су - Девушка конец света

Он ответил, что я скоро пожалею о своем решении, и оказался прав.

Когда я опять пошел в больницу, чтобы вернуть ключи от дома, я случайно узнал, почему жена старика оставалась безучастной ко всему, что касалось этого инструмента. На этом пианино играла дочка старика от первого брака. После развода дочка, вероятно моя ровесница, вместе с матерью эмигрировала в США в поисках новой жизни. Отцу в память о ребенке осталось только пианино.

Когда я дошел до этого места в своих объяснениях, пенджабец кивнул головой, будто бы понял наконец, как это пианино «до такой» пришло. Конечно, я говорил долго, но еще ни словом не обмолвился о том, как это пианино привезли к нам домой, и, увидев, как он кивает в знак согласия, будто знает, о чем я говорю, я даже не удивился, а скорее просто удостоверился в том, что жена уже давно рассказала ему всю эту историю. И как-то неожиданно я начал задумываться: а как же она преподнесла ему все это? Понимает ли моя жена, почему я привез сюда пианино? А если понимает, то почему она так язвительно спросила меня тогда, зачем ей этот ни на что не годный инструмент?

Но было еще кое-что, о чем я не рассказал ни жене, ни этому пенджабцу. Это письмо, которое старик получил от своей дочки, эмигрировавшей в Америку. Письмо хранилось внутри стула, который я забрал вместе с пианино. Я перечитывал письмо много раз. Оно было написано спустя несколько лет после того, как дочка уехала из Кореи, ей должно было уже быть лет пятнадцать, но письмо было написано корявым детским почерком. Оно начиналось: «Папа, как твои дела?» — и заканчивалось словами: «Не волнуйся. Не болей, будь здоров. Anna». Было ясно, что ребенок перестал говорить по-корейски, как только приехал в Америку. Несмотря на это, старик наказал своей новой жене каждый день протирать пианино, чтобы оно было чистым и дочка смогла бы играть на нем, когда бы ни вернулась домой. И все это время до сих пор старик был здоров. Но, кажется, что и этот пенджабец, приехавший сегодня к нам домой, игравший на клавишах инструмента, и тот друг, с которым я приехал в дом старика, чтобы забрать пианино, — все они знали, что пианино все это время потихоньку умирало. И будто бы об этом же говорила дочка старика в своем письме, написанном корявым детским почерком, по которому и не скажешь, сколько на самом деле ей было лет.

Прошел один год, за ним пошел второй — пианино расстроилось, клавиши сломались. Даже если бы дочка вернулась и вновь стала играть на этом инструменте, старик уже не услышал бы мелодий ушедшего времени, так же как и не услышал бы он звуков корейской речи, которую дочка успела позабыть. Все меняется. Жена заявила мне, что не будет играть на этом инструменте, и полностью погрузилась в преподавание родного языка иностранным рабочим, которым он был необходим для существования в Корее. Когда я возвращался домой с работы, жена была на занятиях, где учила работников-иммигрантов простым предложениям на корейском языке: «В нашей семье шесть человек. Папа, мама, старший брат, старшая сестра, младшая сестра и я. Я люблю папу. Я люблю маму. Я люблю старшего брата. Я люблю старшую сестру. Я люблю младшую сестру». Однажды вечером я немножко побренчал на расстроенном пианино в совершенно пустом доме и решил еще раз позвонить в больницу. Телефон старика был отключен. Я хотел было оставить ему голосовое сообщение, но потом просто повесил трубку. Не такой это был важный вопрос, чтобы оставлять сообщение умирающему, а кто знает, может, уже и умершему старику. Я хотел спросить, верит ли он, что дочка стала бы играть на этом пианино, если бы вернулась в Корею. Узнать, действительно ли он в это верит.

Позвонила жена и сказала, что уже возвращается домой, но из-за снегопада образовалось много пробок, и домой она приедет позже, чем рассчитывала. Только тогда я вдруг понял, что на улице идет снег. Также с запозданием я понял и слова пенджабца: «Если не петь — не покупать», которые значили не то, что никто не купит расстроенное пианино, а то, что не стоит покупать пианино, если никто не будет на нем играть, потому что оно умрет без музыки. Пенджабец стал мне объяснять, что нет ничего невозможного в том, чтобы воскресить пианино, но для этого ему надо будет еще три-четыре раза приехать сюда, потратив час на дорогу, и заново настроить инструмент, но на этот раз я уже был далеко не так уверен, что правильно его понимаю. Жена очень просила, чтобы я не отпускал нашего гостя, пока она не вернется домой, а поскольку он уже закончил настраивать пианино, то мы просто сидели в гостиной и бездумно смотрели праздничный концерт по телевизору. Лицо пенджабца оставалось бесстрастным, даже когда на сцену вышли комики в костюмах морковки и огурца. Они шутили так, что зрители в зале заливались смехом и хлопали в ладоши. Я подумал, что и сам уже стал староват для подобного юмора, и эти комики меня не веселили, но пару раз я все-таки рассмеялся, сделав вид, что шутки оказались действительно стоящими. После короткого выступления комики ушли со сцены, а вместо них снова появились поп-звезды.

Я уменьшил звук телевизора, взял на кухне из холодильника две банки пива и протянул одну из них пенджабцу. Я не знал, можно ли сикхам пить, и более того, здравый смысл подсказывал мне, что скорее всего нет, но я нарочно несколько раз настойчиво протягивал ему банку, хотя он и пытался отказаться. Мне казалось, что если мы вместе немного захмелеем в эту последнюю ночь уходящего года, то гнетущая атмосфера несколько развеется. Наконец, не найдя другого выхода, Сатбир с обреченным выражением лица взял банку. Мы чокнулись и сделали по глотку. Не отнимая банку ото рта, я смотрел, как он проводит правой рукой по бороде. Потом я снова предложил чокнуться, и мы присосались к банкам. Докончив свое пиво, я вернулся к холодильнику и взял еще по банке. Я поставил перед ним одну и сказал, что мне чертовски интересно, о чем же они все-таки говорят, когда встречаются с моей женой. И пояснил, что, конечно, моя жена болтушка, дай только волю, но мне интересно, что он понимает из ее рассказов, учитывая, на каком уровне он знает корейский. А если он не понимает корейский, то что они делают во время своих частых и долгих встреч? Не то чтобы я их в чем-то подозревал, просто мне было очень любопытно.

Совершенно внезапно он произнес:

— Хечжин не говорит корейский. Хечжин говорит английский.

— Английский? С чего бы ей говорить на английском? — спросил я, не понимая, что он имеет в виду.

— Хечжин говорит английский. Я говорит корейский.

— Она же не знает английского.

— Я знаю английского. Друг друга учимся. Друг друга исправляем.

И тогда, кажется, я наконец понял, что за отношения были у жены со «скажем так, другом». Это не было что-то серьезное, чего я смутно опасался, а простые отношения двух людей, которые бесплатно помогают друг другу учить чужой язык. Он понемножку, как мог, говорил с моей женой на корейском, а она с таким же трудом отвечала ему на английском. Вот уж действительно, по-другому и не назовешь этого «скажем так, друга». У меня сразу полегчало на душе, я залпом допил свое пиво и поторопил пенджабца последовать моему примеру.