Юрий Рожицын - Солдатские ботинки / Японская зажигалка из Египта.

«Рак-отшельник» — машинист с железной дороги. Месяца два назад от тяжеловесного состава, который он вел на подъем, оторвались несколько вагонов и под уклон, на станцию. Много бы они бед натворили, да издали их увидел смекалистый стрелочник и успел отвести с главного пути. Вагоны влетели в тупик и вдребезги, а машинист стал моим соседом на десять лет. Он трусоват, без боя отдавал приносимые из дома передачи шпане. Как-то я не выдержал, шуганул урок, и с той поры он держится ко мне поближе.

Напротив Ленька — начинающий карманник, зыркает в мою сторону, что-то сказать хочет. При разговоре он так в рот и заглядывает, неловко порой, когда по моему одному слову он срывается с места. Остальных не празднует, в упор не видит. Парню шестнадцать, работал на заводе учеником слесаря. И кража-то у него ерундовая. Хлеб по карточкам не на что было выкупить, залез в карман к какому-то жлобу и попался. Парень не испорчен, и характером тверд, но сумеет ли он уркаганам противостоять?

Под вагоном глухо застучали колеса: железнодорожный мост. Сквозь мутную пленку, расплывшуюся по стеклу, мелькают тени стальных переплетов его ажурных пролетов, железные лесенки на них, металлические гнезда, похожие на наблюдательные бочки на мачтах парусных пиратских кораблей. Частенько проезжал я этим мостом, купался на соседствующем с ним песчаном пляже, среди высоких ледяных торосов сражался с нашими неприятелями из соседней слободки. Теперь те пацаны с фашистами воюют, а я под конвоем еду в места не столь отдаленные от моего дома…

К воротам зоны нас подогнали в полной темноте. Если у горожан в квартирах светили мигалки и лучины, то здесь электроэнергию не экономили. Прожектора и огромные лампочки, подвешенные к рефлекторам на столбах, словно бесились от избытка тока. Начальник конвоя ушел на вахту, прилипшую к рядам колючей проволоки, а мы грелись кто как мог. Мороз крепчал с каждой минутой, и даже собаки, присмирев от лютой стужи, не обращали на нас внимания и рвались с поводков к жилью. Воздух сгустился как сметана, от него перехватывало дыхание, а морозный туман густо облепил лампочки на столбах, и они тратили свой накал на полуметровый сияющий ореол. Конвоиры забеспокоились, они в двух шагах не могли разглядеть заключенных. Один из них исчез. Не успел он вернуться, как часовые с вышек направили на нашу колонну ослепляющие лучи прожекторов. Лучи словно материализовались и упруго, с силой, давили на нас, заставляя шаг за шагом отступать назад.

— A-а, ну-у-у, осади, осади-и! — угрожающе заорали конвоиры. — Сто-ой, стрелять буду-у!

Когда распахнулись ворота, мы совсем окоченели и со стороны, должно быть, представляли жалкое зрелище. Холод, казалось, добрался до мозга костей и навеки заморозил их. Трудно стронуться с места, а двинулся, длинные, в метр, иголки пронзили живые ткани. Стараясь удержаться на бесчувственных ногах, не упасть и не вскрикнуть от страшной боли, делаю шаг… второй… третий…

— Первая пятерка… арш. Вторая… Третья… Четвертая…

Неподалеку от ворот в этот поздний час на пронизывающем ледяном хиусе толпились зеки. Одни с лицами, закутанными рваньем, с надвинутыми на лоб прохудившимися шапчонками, в белых, до колен, бушлатах и подвязанных веревками четезе держались друг от друга на особицу, робко сторонились небольшой кучки тепло одетых мордатых парней. Те развязно подошли к нам, и, похохатывая, стали толкаться, пока не сбили с ног плюгавенького старикашку, «лампадника». В камере он наставлял нас, своих невольных слушателей, что нужно отказаться от оружия, на зло отвечать добром…

— Граф, — с разочарованной миной на желтом измытаренном лице повернулся к рослому, широкоплечему парню тощенький мужичонка, — фрайеров пригнали, у них…

— Пошли, — оборвал тот, — в карантине шмон устроим.

После долгих мытарств нас привели в комнату с двухъярусными деревянными нарами. Стояла в ней удушливая, спертая жара. Я настолько промерз, что забрался на самый верх, где и дышать-то было нечем. Меня трясло в ознобе, зуб на зуб не попадал. Сняв бушлат, кинул его в изголовье, хотел разуться, да Ленька, устроившийся рядом, потянул за рукав и шепотом предупредил:

— Не разувайся. Крючка на дверях нет, утянут ботинки ночью и не услышишь.

Я посмотрел на него уважительно: дело пацан говорит. Ленька, оказывается, смекалистый, житейски предусмотрительный малый. Горький опыт научил меня не пренебрегать добрым советом. В животе подсасывало, уж не помню, когда я и наедался досыта. А тут впервые за последние недели побывал на свежем воздухе и аппетит разыгрался зверский. А от тюремной похлебки, где крупинка крупинку погоняет с дубинкой, только по малой нужде к параше бегать.

Размышлять над очевидными истинами я подолгу не привык и потому достал из узелка пайку хлеба, круто посолил и откусил крохотный кусочек от горбушки. В те годы хлеб был необычно вкусен. Не нужны разносолы, вволю бы черствого черного хлеба с солью. Со смаком пожевал, а разлепил зажмуренные от удовольствия веки — встретил голодный Ленькин взгляд. Тот невольно сглотнул слюну и деликатно отвернулся. Отломил и ему кусочек. С детства отец приучил последним делиться с товарищем.

Наслаждаться едой не пришлось. Широко, по-хозяйски дверь распахнул и вошел в комнату тот самый паскудненький мужичонка, что встречал нас у лагерных ворот.

— Здорово, урки! — этаким фертом он прошелся у печи. — Земляков че-то не вижу?

Никто не откликнулся: каждый отмякал в тепле и был занят своими горькими мыслями. Похоже, жигана ничем не смутишь. Замухрыжистым петушком протанцевал он вдоль нар и остановился у моих ног. С видом барышника, приценивающегося к лошади, он осмотрел ботинки, поколупал ногтем кожаную подошву, приподнялся на цыпочки и понюхал ее.

— Меняем! — выставил ногу в разбитом штиблете, с отставшей подошвой, подвязанной медной проволокой, и поднял голову.

— Катись-ка ты на легком катере к едреной матери, — внутренне сжавшись как пружина, с внешней беззаботностью отослал его к речникам.

— С тобой, падла, как с человеком, а ты? — неожиданно обиделся он и тут же, как ни в чем не бывало, продолжал: — Меняем, чего сучишься…

Он взялся за шнурок ботинка и ловко, одним движением, развязал его. Тут я не выдержал и в четверть силы пнул мужичонку. Он проворно отскочил, потер ушибленное плечо и с угрозой проговорил:

— Ну, подожди, гад… Ты меня попомнишь. Жалеть будешь, што мать родная тебя родила, паскуду, — и опрометью выскочил из комнаты.

Те, что на нарах устроились рядом со мной, расползлись по сторонам, как тифозные вши с покойника. Торопливо рассовывали по карманам и узелкам кусочки хлеба, и тут же свертывались калачиками на голых нарах, пряча головы в промасленное, заношенное тряпье. Они не хотели ничего видеть и слышать. По-моему, после тюрьмы их страшили собственные тени, а в лагере они утратили последние остатки разума. Они словно заранее готовились задницы лизать уркаганам.