Шолом-Алейхем - Два мертвеца

С тех пор как этого неудачника зовут Ротшильдом, никто в Касриловке не припомнит, чтобы он к кому-нибудь обратился с просьбой дать ему поесть, или выпить глоток воды, или позволить переночевать, хотя всем известно, что Ротшильд, несомненно, голоден и, наверное, не знает, где голову приклонить. Насчет голодных в Касриловке все большие знатоки, можно сказать – специалисты. Они узнают в темноте по голосу, у кого просто сосет под ложечкой, кто был бы не прочь закусить, а кто голоден смертельно, кто кончается! У них, видно, на то особые признаки, как, скажем, у врачей, которые по пульсу узнают, кому просто нездоровится, кто опасно болен, кто при смерти.

Если бы мы умели делить голодающих на таких, которые просто голодны, и на таких, которые смертельно голодны, у нас были бы основания сказать, что наш герой Ротшильд принадлежит к числу смертельно голодных, потому что нередко проходили дни и ночи, в течение которых у него и маковой росинки во рту не было. Он бы, наверное, так и помер среди улицы, если бы какая-нибудь добрая душа не оглянулась и не увидала, что идет Ротшильд. Если ему дадут что-нибудь, он не отказывается, если спросят, голоден ли он, – молчит, а если спросят, сильно ли он голоден, Ротшильд тоже не отвечает, но его желтое изголодавшееся лицо морщится в улыбку, перепуганные глаза смотрят вниз, и, очевидно, от стыда, что человек может быть так голоден, из груди у него вырывается невольный вздох, – но кто знает, что означает этот вздох!..

Касриловцы, которые любят пошутить, дают ему сначала чего-нибудь покушать, а потом начинают подтрунивать:

– Пане Ротшильд, скажите правду, сколько у вас денег и где зарыты ваши богатства?

Ротшильд опускает перепуганные глаза, морщины на желтом лице складываются наподобие улыбки, он молчит… Молодые ребята, озорники, пристают к нему, тянут за рукав:

– Мир вам! Как поживаете, герр Ротшильд? Что слыхать у вас в Париже?

Но Ротшильд опускает глаза, изображает на лице подобие улыбки и молчит. Мальчишки, сорванцы, не дают ему проходу. Они и песенку про него сочинили:

Малышей Ротшильд боится, он берет ноги на плечи и бежит, мелко перебирая ногами, куда глаза глядят. Ребятишки бегут за ним, не переставая напевать… Увидят это старшие и кричат на них:

– Ах, будь вы неладны, сорванцы, обормоты, архаровцы! В хедер пошли, байстрюки, в хедер!

В Касриловке, может быть, и нашлось бы кому заступиться за несчастного Ротшильда, и голодать ему, пожалуй, не дали бы… Но кто же виноват, что есть чудаки, которые предпочитают умереть, нежели руку протянуть? Кроме того, давайте рассудим по справедливости: обязана ли Касриловка помнить о каждом неудачнике в отдельности? Мало ли у человека своих бед, несчастий и забот? Люди благодарят бога, когда им удается прожить день, когда кое-как перебьешься с женой и детьми от субботы до субботы.

Зато, – что правда, то правда, – когда наступает святая суббота, Ротшильд – человек обеспеченный. Допустит разве весь город, чтобы еврей в субботу голодал? Уж как-нибудь, что бог пошлет, лишь бы вместе, а один лишний человек за столом – это ведь, собственно, всего лишь еще одна ложка… Не беспокойтесь, он голодным не уйдет, а если трапеза и не ахти какая – тоже не беда: утроба не взыщет. Зато сидишь со своими за столом, а на столе – следы субботней халы, рыбьи кости и два медных подсвечника из-под свечей, над которыми вчера произносили молитву… Все это, вместе взятое да еще воспетое сладостными субботними застольными песнопениями, обретает особую прелесть, и ни к чему тогда все разносолы и лакомства, придуманные прихотью людей, дабы заманить нас поглубже в ад…

Велика сила субботы! Не узнаете тогда ни касриловского обывателя, ни субботнего его гостя, того же неудачника Ротшильда.

Пропостившись в канун праздника пурим, еле дождавшись вечера, чтобы идти в синагогу слушать «Сказание об Эсфири», и хорошенько разделавшись с Аманом, прочитав все, что полагается, проголодавшиеся касриловцы заторопились домой, чтобы поскорее разговеться – «каждый под своей виноградной лозой», «под своей смоковницей» – свежим, горячим праздничным пирогом с маком. И так как все очень торопились и были голодны, то в великой спешке совершенно позабыли о Ротшильде, как если бы его и на свете не было. А Ротшильд, увидав, что все бегут, тоже побежал своим мелким шагом без всякой цели, по грязным улицам и переулкам благословенной Касриловки.

Он бежал мимо полуразвалившихся и полуосвещенных домов и лачуг, время от времени заглядывал в окна и видел жующие рты и глотающие горла. Что жевали рты и что глотали так жадно горла, ему трудно было видеть, но он догадывался, что это, должно быть, свежие, сладкие треугольные пироги, начиненные сладким маком, тающим во рту… И кто-то проснулся у Ротшильда в желудке, потянул за сердце и шепнул на ухо: «Дурень этакий! Чего ты толчешься невесть где, в мире фантазии? Отвори дверь, войди и скажи: «С праздником вас! Не найдется ли у вас чем разговеться? Я уже третий день не ел…» Ротшильд пугается сам себя. Никогда еще такие мысли не приходили ему в голову – ворваться в чужой дом, как разбойник! И чтобы лукавый не попутал и не внушал черт знает что, Ротшильд пошел посреди улицы, по самой грязи, и вдруг наткнулся в темноте на что-то мягкое, толстое и живое и упал в лужу прямо на нашего героя номер первый – на сапожника Хлавно.

Пускай теперь Ротшильд немного полежит, а мы посмотрим, как поживает сапожник Хлавно.

Сапожник Хлавно (тысячу раз просим у него прощения за то, что заставили так долго лежать в луже) чувствовал себя в новом положении не так плохо, как представляет себе читатель. Человеку свойственно приспособляться к любому положению, как бы скверно и горько оно ни было. Коль скоро так суждено, чтобы лужа, знаменитая касриловская лужа, стала для него ложем, он постарался сделать все возможное, чтобы лежать как следует, а не просто лежать, ничего не делая. Он с негодованием думал о богачах и вымещал весь свой гнев на богаче реб Иосе: пусть тот не думает, что сапожник Хлавно пьян. Он клялся: дай ему бог так видеть Вайзосо под венцом, как он даже не под хмельком! Кто это выдумал о нем, сапожнике Хлавно, что он пьяница? Это, наверное, она, его жена Вашти, провались она, выдумала все!..

Произнеся имя Вашти, сапожник умолк и задумался. Имя Вашти вошло в голову, как деревянный гвоздь в подошву. Он как будто отлично помнит, что жену его зовут Гитл, и вдруг – Вашти!.. Как же это Гитл превратилась в Вашти? И не только имя – сама она изменилась, совсем не та женщина, что была прежде. Одета, как царица, в золотом чепце, да и с головы до ног в золоте. Он решает, что это для него не дело – ссориться с ней сейчас. Наоборот, с такой красулей надо ладить. Сапожник пододвигается к ней все ближе и ближе, но она отодвигается… Не хочет она его. Наверное, потому что он любит «живительную влагу»… Ах ты, болячка ее матери! Не пристало ее папаше, – а вдруг скажут в городе, что муж у Вашти – пьяница!