Ли Чайлд - Манхэттенское безумие (сборник)

С этими словами Дженис повернулась и направилась в спальню. С того места, где я сидел в темноте, я слышал, как она раздевается, сбрасывает свои изящные туфельки и снимает ювелирные украшения, а потом донесся звук шагов ее ног, уже одетых в сандалии, и жена вышла на балкон с бокалом вина в руке.

– Ну, и зачем ты туда поехал? – спросила она.

Я никогда никому не рассказывал про «тот день» и не видел причин делать это теперь.

– Думаю, мне просто было любопытно, – ответил я.

– Ты хотел что-то узнать?

– Да, о Мэддокс, – ответил я. – Хотел узнать…

Я замолчал, потому что эти слова показалось мне глупыми, но я так и не смог найти более точных.

– Хотел узнать, не стала ли она лучше.

Дженис, кажется, удивилась.

– Мэддокс была совсем ребенком, когда уехала от нас, Джек, – сказала она. – Она же тогда еще не окончательно… сформировалась.

Но она ведь не просто «от нас уехала», если пользоваться словами Дженис. Это я ее отослал назад и теперь не мог не чувствовать, что Мэддокс должна была знать почему, должна была понимать то, что стало ясно мне в «тот день».

«Тот день» случился в конце ужасных и мучительных восьми месяцев сплошных трудностей и неприятностей, и даже когда я покупал билеты на «Красавицу и Чудовище», то подозревал, что вариантов дальнейшей жизни у меня становится все меньше и меньше, имея в виду, что Мэддокс останется жить с нами.

Проблемы в «Фэлкон экедеми» нарастали лавиной, и Мэддокс все время приходилось оправдываться и опровергать сыпавшиеся в ее адрес обвинения. Нет, она никогда и не думала красть у Мэри Логан ее супермодную авторучку «Монблан»; она просто взяла ее, чтобы получше рассмотреть, но потом по ошибке сунула к себе в сумку, а не в сумку Мэри. В конце концов, эти две сумки настолько одинаковы на вид, да и лежали они рядышком в школьном кафетерии.

И вовсе она не врала насчет того, каким образом к ней попал лист с ответами на вопросы по истории, подготовленные к предстоящему проверочному тесту, потому что он просто выпал из кармана учительницы, мисс Гилбрет, а она это заметила и подобрала его, чтобы тут же вернуть учительнице, но та уже далеко ушла по коридору, ну и вот, вполне естественно, она сунула его себе в карман юбки, чтобы потом отдать, в конце учебного дня. Да и в любом случае…

Мэддокс изобретала объяснения на все случаи, что с нею происходили, по большей части едва ли правдоподобные и приемлемые, что она, должно быть, и сама понимала, и это во все возрастающей степени настраивало меня против нее. Дело было не столько в том, что она все время крала, врала и обманывала; суть заключалась в том, что делала она все это так умненько, что в каждом случае обвинения против нее кончались одним и тем же знаменитым шотландским вердиктом: «Невиновна за отсутствием доказательств». Ведь разве так не бывает, что листок с ответами на экзаменационные вопросы выпадает из кармана учителя… да все остальное тоже? Выслушивая ее объяснения и прочие эпические повествования, я чувствовал себя как Гимпел-Болван из известного рассказа И.Б. Сингера. Мог ли я тогда, подобно этому Гимпелу, верить всей той лапше, которую она вешала мне на уши? И не подсмеивалась ли Мэддокс (втайне, конечно) над этой моей доверчивостью, но так же жестоко, как крестьяне в том рассказе издевались над Гимпелом?

Я пребывал в мучительных раздумьях, пытаясь понять характер Мэддокс, пока стоял в очереди в театральную кассу. При этом мне мешал еще один дополнительный момент. Мэддокс в последнее время все чаще ссорилась с Ланой. Их комната, которая прежде казалась достаточно большой, чтобы в ней жили две юные девочки, в последние несколько месяцев превратилась в кипящий котел взаимного недовольства, в котором все время повышалась температура. У них постоянно возникали споры по поводу того, куда были брошены или где были развешаны разные вещи, в частности предметы нижнего белья. Спорили и ссорились они и по поводу оставленных после еды крошек или пустых бутылок; Лана всегда была аккуратисткой, Мэддокс – неряхой. Мне приходилось терпеть крики и плач Ланы и мрачное молчание Мэддокс, но я не желал вмешиваться в эти кипящие страсти. «Сами между собой разберитесь!» – велел я им однажды в момент очередной ссоры, ожидая, что они именно так и поступят.

А потом – и это случилось впервые – нашу относительно мирную жизнь потрясла драка.

Раздалась пощечина, и раздалась она как кульминационный пункт в долговременном процессе нарастающей враждебности между Ланой и Мэддокс. Соревнования по перекрикиванию друг друга переросли в злобные перешептывания за столом во время завтрака или ужина, в мелкие тычки и пинки, которые я отказывался замечать, но все это с течением времени превратилось в настоящий постоянный «белый шум» гнусных взаимных издевательских насмешек. Канули в вечность те дни, когда Мэддокс выдавала комплименты по поводу прически Ланы или когда Лана притворялась, пусть и не слишком убедительно, что считает Мэддокс сестрой.

И все же, как иногда отмечала Дженис, они вели себя точно так же, как большинство родных сестер. Моя жена никогда особо не ладила со своей старшей сестрой, и я знаю, что то же самое можно было сказать и по поводу других наших бесчисленных родственничков. И все же мне хотелось, чтобы в моем доме царили гармония и согласие, и от того, что отношения между Мэддокс и Ланой стали какими угодно, только не гармоничными, у меня постоянно болела голова. Сказать по правде, в тот день, когда я стоял в очереди за этими билетами, я чувствовал себя уязвленным и оскорбленным, может быть, даже жертвой конфликта между Ланой и Мэддокс. В конце-то концов, разве я не оказался человеком, который совершенно бескорыстно взял в семью чужого ребенка и который, вместо того чтобы получить духовное одобрение и дружеское похлопывание по плечу за столь благородный поступок, пожинал совсем другие плоды – ежедневные бури, которые разрывают мой дом и семью на части? И эти бури вчера вечером в конце концов привели к взрыву. К акту насилия.

Если б я не услышал звук пощечины, то, вероятно, так никогда и не узнал бы, что там у них случилось. Но как только я его услышал, все прежние намерения не вмешиваться исчезли – ведь это разваливалась моя семейная жизнь.

Дверь в их комнату была открыта. А они сидели каждая на своей кровати, Мэддокс, забравшись на нее с ногами, а Лана лежала лицом вниз, прижавшись к подушке.

Когда она подняла голову, я увидел на ее щеке ярко-красный след, который там оставила ладонь Мэддокс.

– Что случилось? – спросил я, еще стоя у дверей.

Ни одна из них не ответила.

– Я не уйду отсюда, пока не узнаю, что случилось, – сказал я.

Я подошел к постели Ланы, сел там и повернул к себе ее лицо, чтобы получше рассмотреть отметину. Потом в ярости уставился на Мэддокс.