Илга Понорницкая - Ты говоришь мне про язык аборигенов

И вот после работы каждый вечер Татьяна кое-как спускается к воде — и мочит в море прутик, шепчет заклинанье: «Раб божий Анатолий! Чтоб не мог ни спать, ни есть, а только сохнул…» После прутик надо положить под коврик у дверей. Раб божий Анатолий переступит прутик, в дом входя, и больше не захочет уходить. Но он приходит к ней не каждый вечер. А прутик, ей сказали, надо свежий, сегодня сломанный и вымоченный в море. Как угадать, когда придет раб Божий Анатолий? Он отвечает каждый раз, что сам еще не знает. Она спускается к воде и там сидит на сумке со спецовкой — чтоб теплей сидеть, и прутик, чтобы не уплыл, прижала камнем, и руки сложены на животе, и кто-то изнутри в ее ладонь — тук-тук.

Зачем она решилась на второго? Мать-одиночка при законном муже. Аборт она убийством не считала. Ей в голову ни разу не пришло, что там, внутри, какой-нибудь ребенок, который слышит музыку сквозь матку, и у него сжимается сердечко внутри тебя, когда тоскуешь ты. А кто бы стал ей это говорить — она бы пальцем покрутила у виска. В ее кругу аборты назывались чисткой. Гигиена. Как вовремя стираешь, чистишь зубы, так и на чистку вовремя ходи. Не вычиститься, пропустить срок можно было из величайшей глупости либо от большого ума. Тактический ход. Или стратегический. «Милый, ты собираешься бросить меня с ребенком?» Важно правильно выбрать милого. А то бывают милые, к которым не подступишься, не спросишь, что они делать собираются, что нет. И выбрать место, время разговора, и верный тон. И если ни в чем не ошиблась, то вот он — милый твой — на самом деле твой. Вот ваша комната в общаге, ребенок и твое лицо, черненное бессонными ночами — на зависть тем твоим подругам, которые слабы в стратегии и тактике.

Он перебрался было к ней. У нее целая комната-двухместка. Соседка нашла мужа с квартирой, и никого еще не успели подселить. У него, само собой, ничего не было. В общем-то и в городе он бывал только наездом. На практику приезжал из Москвы. Каждый год в один и тот же город. Говорил, что любит эти края.

Родом он был из вожделенного для многих, теплого, солнечного Подмосковья. И был он старшим среди семи или даже восьми детей, из которых кто-то не пошел еще и в первый класс. Жили все братишки и сестренки с мамой-папой в деревянной избе об одной комнате, поделенной перегородками. И на местечко в Подмосковье, в закутке между какими-то двумя перегородками, Татьяна никогда не претендовала. Разве что в отпуск приехать, поглядеть, как там люди живут. Яблочко с дерева сорвать, грушку. Анатолий говорил, что у родителей свой сад. Да что ей тот сад? Она что, дома на яблоки не заработает? Да на груши, да на бананы, да на виноград? Чего только не завозят. И все дорого — знай деньги зарабатывай.

У Анатолия тогда и денег не было. От заработанного на практике он получал сколько-то процентов — сколько положено было. И все, из-за чего девчонки соревновались, кто его привяжет — а еще больше не решалось даже соревноваться — было то, как он вскидывает голову, и как смеется, как играет на гитаре. Гитару неизменно упоминали среди его достоинств. Хотя он так себе играл, не очень. Задним числом можно сочинить, что девчонки уже тогда разглядели в нем будущего ученого с мировым именем, который станет ездить на симпозиумы в Америку, в Японию, и иногда жену возьмет с собой.

Но вряд ли кто-то задумывался тогда, где он учится и кем он станет. Может быть, это был высший пилотаж — идти вперед так, чтобы тебя никто не видел корпящим над книгами. Ни разу не сказать друзьям, что тебе некогда с ними пьянствовать — что надо бы в лабораторию заглянуть. Перед отъездом в экспедицию всю ночь гудели, и, возвращаясь в город, он окунался в эти еженощные вечеринки — чаще всего в общагах — и пил, и пел под гитару, весьма посредственно, и хохотал над чужими анекдотами, и свои травил, и все глядели на него не отрываясь. Так хотелось на него глядеть, точно красавец он был, точно это и есть идеал мужской красоты — нос приплюснутый, глаза маленькие и узкие, посаженные чересчур широко, и волосы точно подхваченные ветром, даже если ветра никакого нет. Под утро он уходил с какой-нибудь девчонкой, не думая о том, что вдруг это именно та, которая сумеет его поймать. Он вообще не думал, что кто-то строит насчет него какие-нибудь планы. Ему казалось, что другие люди живут как он — душа распахнута и никаких таких сокрытых мыслей. Или он вообще не думал, как живут другие люди.

Так или иначе, после какой-то из своих трех или четырех практик он поехал доучиваться в Москву уже привязанный, на длинном поводке. И поводок потом еще тянулся и тянулся, как дешевый трикотаж, и скоро Анатолий начал забывать, что он привязан. Когда приехал в город насовсем, она хотела устроиться поварихой, чтоб вместе ездить в экспедиции. Но сын — кому его оставишь? Полгода в экспедициях. Когда он уезжал, она хотя бы знала, где он. Квадрат на карте — здесь, примерно. Зато когда он в город возвращался, нельзя было спросить, где он бывает — не подступишься с вопросами, и все. И тут она решила чистку пропустить. Конечно, риск. Но ей хотелось, чтоб уж точно было видно, что без него она не проживет, с двумя детьми. С одним — бросают женщин сплошь и рядом, и мамы крутятся и тянут своих чад. А как двоих потянешь ты?

Ей страшно. Она сидит на сумке, мочит прутик и считает корабли. Ребенок спит внутри. Пора идти за старшим в детский сад. Давно пора идти. Как хорошо сидеть. Еще немножко. Сейчас пойду. Здесь рядом, возле той артели, где разделывают нерпу…

— Пойдем, посмотрим, — говорит мне Виктор, — есть сейчас артель?

Я отвечаю, что обед кончается. Он говорит:

— Ну, этот вечер мой.

За десять минут до конца работы мужчины из отдела выходят напоследок покурить, а девочки собравшись за шкафами в закутке, меряют какие-то сапоги, кофточки и всякую мелочь, благо начальник — Виктор Анатольевич — тихо сидит в своем кабинете. Должно быть, ждет, когда все разойдутся и думает, я тоже стану дожидаться, чтоб выйти вместе с ним. Я, схватив сумку и пальто, выхожу на улицу, иду в буфет автовокзала, чтоб купить себе на вечер что-нибудь. Мне почему-то кажется, я там увижу Катьку. Катька обнимает Лайонеллу, обе плачут. Но Лайонелла счастлива, хотя и вся в слезах — ведь здесь ее принцесса. У Катьки что-то там случилось — о чем не скажешь никому. И тогда она прибежала на автовокзал, к Лайонелле.

На самом деле в буфете одни мужики. Почему мне кажется, что что-нибудь произойдет? И почему никто кроме меня не думает, что это странно — что такая любовь и преданность могла остаться без ответа. Когда подходит моя очередь, Лайонелла спрашивает, отчего я так странно смотрю на нее.

На улице я вижу Татьяну Константиновну. Мне вдруг становится смешно — идет себе и не знает, что я только что улизнула от ее сыночка. Я обгоняю ее, поворачиваюсь и говорю: