Илга Понорницкая - Чемпионка по выживанию

Я выхожу во двор. На длинной скамейке — там, где сохнет белье; в тени простыней, сидят мужчины из нашего дома, разомлевшие от жары и от безработицы.

— У нас коляска сломалась, — говорю я им. — Там, вроде, нужно клепать. Или сварка нужна… Вы не посмотрели бы?

Они глядят перед собой молча, в их лицах ничего не меняется.

— Я заплатила бы… Много не могу, но мы соседи… Вот вы бы не могли помочь?

Тот, на кого я смотрю, оглядывается по сторонам.

— Я? Н-нет…

Какие-то парни пробегают через наш двор. Один кивает на моего сынишку:

— Юрка, гляди, какой красивый ребенок! Это не твой?

— Почем я знаю? — хохочет Юрка. — У меня по городу столько детей наделано. Эй, мамаша! Как думаешь? Этот — не мой?

Тут воздух прорезает истошный визг моего старшего сына. Его тащит в подъезд какая-то старуха, и, когда я, наконец, разожму пальцы на его запястье, там долго еще будет оставаться след. Старуха кричит, что кто-то сломал замок в кухне четвертого этажа. Что они нарочно скинулись всем этажом на замок, чтобы посторонние не выкручивали в кухне лампочки. Тогда уж, если лампочка пропадет — то ясно будет — надо искать вора среди своих. И что она собиралась только показать сломанный замок моему сыну и спросить у него: «Твоя работа?» С утра она допрашивала уже трех или четырех парнишек из нашего дома — надо же заставить виновного признаться!

Таниных детей старуха обошла бы за три километра. И дело не в том, что у Тани девочки, а девочки реже ломают замки. Дело в том, что Таня — бывшая зэчка. Светка говорит, по Тане видно, что она бывшая зэчка. Не всегда — видно, когда она сама этого хочет. Таню боятся.

Вхожу с детьми в дом. Наша дверь открыта. У порога какие-то сумки. На кровати сидит Регина — квартирная хозяйка. С подбитым глазом.

— Я от мужа ушла. Что смотришь? Деньги тебе верну — те, что ты вперед заплатила. Короче — сегодня я еще ночую у подружки, а завтра к вечеру — чтобы вас здесь не было.

Работа есть — и все наладится. Квартиру снять — не проблема. Старший сын сдал экзамены в первый класс престижной школы. Младшие ходят в детский сад. Иногда мне кажется, что мы всегда жили в этом городе. И даже — что я всегда была одна с детьми. И что нам всегда жилось не так уж плохо.

Сначала я заставляла себя не думать о том, из-за чего сюда. А теперь все это стало забываться само собой. Мне еще детей растить — зачем помнить плохое? Из памяти уходит все лишнее — потому что я так хочу. Этому помогает и моя работа. На ней легко переключиться со своего внутреннего состояния на чье-нибудь еще. Я журналист. Я уже брала интервью у разных людей. Меня многие знают. Бывает, я говорю, как меня зовут, и люди удивляются: «Как, это вы?».

Однажды я вспоминаю Таню. Чемпионку по выживанию. Теперь она не откажется поговорить со мной? Особенно, если я пообещаю изменить в газете ее имя. А может, она захочет дать интервью под своим настоящим именем? Кто знает?

Женщина, родившая трех детей и готовая их воспитывать одна. Мать, отсидевшая в зоне за красивую детскую коляску. Хозяйка, умеющая и готовить, и шить из ничего. И дети — ей под стать. Старшая дочь уже девятилетней зарабатывала деньги. Продавала семечки — в каникулы с утра до ночи и потом, весь год, — после уроков в престижной школе.

Я давно не была в этой части города. Надо бы как-нибудь навестить Светку и Стаса. Отчего-то я уверена, что они и сейчас вместе. Может быть, только Стас временно отсутствует. Он — у какой-нибудь очередной подруги. Но можно будет вместе со Светкой к ним сходить.

Как всегда, когда я вспоминаю про них, мне делается стыдно, что я никак не найду времени к ним забежать. Ведь было дело, они, как могли, помогали мне. К тому же, я вспоминаю Светкины слова — о том, что я не захочу общаться с ней, когда моя жизнь начнет налаживаться. Нет, надо, надо к ним зайти… Когда-нибудь…

На углу с мешком семечек — женщина лет пятидесяти.

— Вы не знаете Таню? У нее дочка стояла здесь?

— Я Танькина мать. Она тебе, что, должна? Я за нее не отвечаю. У меня денег нет…

— Она… она мне не должна.

— Не хочешь, не говори. Она всем должна. Не знаю я, где Танька. Дочки у нее в интернате. Она их била и… все было там. На что им было жить? На эти семечки? К детям ее не пустят теперь. Даже если появится. Но она не появляется там. Ее нигде нет. Я одна езжу к детям по субботам. Им хорошо. Рады, что попали в интернат. Она била их, если просили есть.

Что стало с тобой за это время, с тех пор, я первый раз услышала о тебе? Когда, на чем ты сломалась, как ты стала другой? Или ты всегда такая была, а я тебя только придумала — мой огонек в чужом городе, мой маячок-чемпионка по выживанию?

Когда я все-таки нахожу ее — передо мной женщина с темным изможденным лицом. Огромные глаза в обрамлении поднявшихся, вздутых жилок. Я ни разу не видела вздутые жилки вокруг глаз. И она говорит мне что-то малопонятное. О парне, с которым встречается сейчас. Что он того и гляди бросит ее. Как бросали остальные. И о конфликте с детьми — что дочки ее предали и отвернулись от нее, что это больно, само собой, но что любую боль можно превратить в радость. Что все зависит от нашего восприятия боли — только и всего. О том, как важно человеку быть свободным и сильным. Ее девчонки не захотели быть свободными и сильными, как она ни старалась. Иначе они смогли бы выжить все вместе. Мы все боимся быть свободными и сильными — пока не поймем, что это в любом случае самый лучший вариант. И о том, как она рада, что помогла мне в свое время выстоять — пусть и не зная об этом. И что она сильная и может также помочь еще многим, многим людям…