Т. Корагессан Бойл - Мексика

– Меня не было с ней, – пробормотал он. – Вот, что важно. Меня там не было…

Джина коснулась его руки…:

– Ты действительно ее любил.

– Да, – ответил Лестер. – Любил.

Он любил ее, но теперь уже с трудом мог представить себе Эйприл – ее образ расплывался в сознании, словно сдуваемый упрямым ветром.

Они выпили еще по коктейлю, потом заказали ужин – передышка после его печального повествования. И Джина поведала ему свою грустную историю: мать-алкоголичка, погибший от выстрела в упор брат, которого по ошибке приняли за члена какой-то банды, ее спортивные успехи в школе, и как она не знала, куда ей с этим податься, два года в колледже и устройство на работу, от которой тупели и затягивались паутиной мозги – все до тех пор, пока О'Коннел не вытащил ее из безвестности и не сделал из нее боксера.

– Я хочу быть лучшей, – заявила она. – Первым номером. На меньшее я не согласна.

– Ты красивая, – сказал Лестер.

Она посмотрела на него. Ее бокал был почти пуст.

– Я знаю.

К тому моменту, как они закончили ужин и выпили еще по паре коктейлей, Лестер снова начал ощущать себя непобедимым и почти всемогущим. Была уже четверть двенадцатого, и их заботливый официант хотел отправиться домой. Лестер тоже был вовсе не против вернуться к себе – ему не терпелось завести Джину в своей номер и не оставить на ней неизведанных мест. Он поднялся на ноги и бросил деньги на скатерть.

– Может, пойдем? – слова забавно ударялись в небо.

Джина неуверенно встала со стула и, опираясь о Лестера, застегнула правую босоножку.

– Наверное, нужно поймать такси? – спросила она.

– Такси? Но нам же всего лишь нужно пройтись по пляжу?

Она задрала голову и посмотрела на него снизу вверх – по сравнению с его ростом и мощью Джина казалась маленькой, как ребенок.

– Разве ты не видел записку у себя в номере? На двери в ванную? Знаешь, она так забавно написана, но все равно, возможно, это и правда.

. – Записка? Что за записка?

Джина нырнула в сумочку и, порывшись, извлекла из нее сложенный листочек бумаги.

– Вот. Я ее даже переписала – она такая милая: «Администрация с прискорбием извещает, что в ночное время зона пляжа является небезопасной по причине наличия неких криминальных элементов, с которыми местные власти, к сожалению, справиться не в состоянии и настоятельно рекомендует постояльцам при возвращении из города брать такси».

– Ты что, смеешься? Криминальные элементы? Да это же сонная деревушка в богом забытом глухом углу. Чтобы тут появились криминальные элементы, нужно хотя бы попытаться найти какие-нибудь злачные места. А кроме того, кроме того… – но тут он отстал от поезда своих мыслей, – кроме того…

– Что?

– Да здесь во всей этой стране маломерков не найдется никого выше метра семидесяти. Я уже заметил, – и расхохотался. Он просто не мог удержаться. – Криминальные элементы! – все еще тряся головой от смеха, Лестер повел Джину в ночь.

Считайте это расплатой за высокомерие.

Не прошли они и пары сотен ярдов – вокруг царила густая темнота, вдали на холмах, выли собаки, а звезды прочно заняли свои места на небосклоне, – как на них напали. Ничего общего с тем, как это много раз представлялось Лестеру, когда он плелся домой из закрывшегося бара на Двадцать четвертой улице в тайной надежде, что ему подвернется какой-нибудь незадачливый дерьмоголовый любитель подвигов, которого с полным правом можно будет порвать пополам. Никаких слов, никаких угроз типа: «У меня пистолет», «Гони кошелек» или «Это ограбление». Вот он бредет по пляжу, а его пьяная рука в предвкушении дальнейшего приятного развития событий покоится на плече Джины – и вот он уже лежит на песке, две пары обутых в остроносые ботинки ног жестоко и методично тузят его в лицо и по ребрам, а вокруг все замелькало и закружилось в вихре, словно в панике разлетевшаяся в стороны стайка мелких пташек. Послышался рык, проклятия, хруст кости – не иначе чей-то нос стал выглядеть иначе – это Джина, Джина Пума набросилась на нападавших и наносила им мощные и безжалостные удары кулаками. Он понял это, поднимаясь с песка, когда его внезапно перестали пинать. Хулиганье разбежалось.

– Ты в порядке? – спросила она, Лестеру даже сквозь шум волн было слышно ее ровное, чуть ускоренное дыхание.

Он выплюнул в ночь проклятие.

– Ублюдки! Сучье племя! Я убью вас!

Но это были лишь слова, пустые угрозы. Лестер это понимал. И что еще хуже – Джина тоже.

– Да, – наконец выдавил он.

Грудь тяжело вздымалась, в висках бился алкоголь и адреналин, вздувшиеся сосуды казались ему пульсирующими садовыми шлангами, змеившимися под кожей головы.

– Да, все о'кей… Мне вмазали по лицу… и по-моему… по-моему, сперли бумажник…

– Ясно, – странно спокойным голосом отметила Джина. – Ты уверен?

Затем она присела на корточки и, растопырив пальцы, принялась ощупывать песок.

Лестер присоединился к поискам, страшно обрадованный, что ему можно было пока оставаться на четвереньках. Бумажник? Да и черт с ним! Что ему какой-то там бумажник? Песок был приятно прохладным, и равномерный ритм прибоя передавался рукам самым непосредственным образом.

– Лес? – Джина уже встала и стояла над ним, заслонив звезды. Ему никак не удавалось разглядеть ее лицо. – Ты точно в порядке?

Откуда-то издалека до Лестера донесся его ответ:

– Да, все нормально!.

Ее голос был таким настойчивым, таким заботливым – голос подруги, жены, любовницы.

– Давай, Леб, пойдем. Тебе нельзя здесь оставаться. Это опасно.

– Хорошо, – сказал он. – Конечно. Я сейчас, ладно?

Свет был невыносимо ярким, его обжигающе-горячие лучи пробивались в щелки жалюзи. Проснувшись, Лестер обнаружил себя в своей постели – в своей мексиканской постели, в мексиканском отеле, в Мексике. Он был один. Без Джины. Так-то. Первым делом он посмотрел на часы. Вот они – сдавили запястье, словно браслет наручников, отделяя его обнаженное предплечье от мясистой розоватой кисти и безразлично показывая время; два тридцать два. Ладно. Он с трудом изменил положение тела с «лежа» на «сидя», осушил притаившуюся на ночном столике сразу за текилой пластиковую бутылку минералки и с минуту оценивал сложившуюся ситуацию.

Между ребрами, куда вчера ночью – как он начинал припоминать – многократно вонзались острые носы двух пар то ли туфель, то ли ботинок, Недовольно ворчала боль. Но это было сущим пустяком по сравнению с тем, что творилось с его лицом. Казалось, на нем не осталось ни единого неповрежденного участка, болело все – от лба до шеи. Он поднес руку к подбородку, и его пальцы уткнулись во что-то мягкое. Затем он попробовал пошевелить челюстью, но боль оказалась просто невыносимой. Правый глаз заплыл и не открывался, в голове без устали стучал молот, а горло сжимали спазмы тошноты. В довершение всего пропал бумажник.