Т. Корагессан Бойл - Подземные сады Бальдазара Форестьере

Иной влюбленный, более объективный и не столь ослепленный светом непогрешимости собственного выбора, счел бы эти пятна отталкивающими, но Бальдазар их чуть ли не боготворил. Они были частью ее, частью того, что делало ее единственной и неповторимой среди прочих женщин. Он с наслаждением ласкал взглядом ее бедра и ягодицы, располневшие настолько, что даже в девятнадцать лет она ходила вразвалку, а при виде красных пятен, ползущих от шеи к щекам, сердце его сладко таяло. А еще брови, а еще непонятно в какую даль глядящий правый глаз… Все это с каждым разом больше и больше убеждало его в собственной правоте, в том, что Ариадна – его суженая. Да и на самом деле, кто еще сможет разглядеть в ней то, что удалось ему? Кто еще полюбит ее так, как он? Кто, как не Бальдазар Форестьере, предложит ей свою руку и сердце? А ждать осталось уже недолго – он сделает это, как только закончит копать.

Прошло два года. Он продолжал работать по найму и откладывал каждый заработанный цент, довольствуясь крохами. Все свое свободное время он проводил копая» Заканчивая коридор или комнату, или прорывая окошко к небу в поисках света, он мысленно уже представлял себе следующий коридор, а за ним и новую комнату. Он это видел. Кроме того, у него было о чем мечтать – Ариадна, но он был не из тех, кто предается праздному безделью и пустым грезам. Он не обладал даром писать изящные письма, не умел играть на скрипке и губной гармошке и редко навещал соседей. Театр водевиля находился довольно далеко, и он побывал там всего один раз – с Луккой Альбанезе, рабочим с виноградников, с которым понемногу сдружился. В театре были комедианты, жонглеры и прелестные женщины, танцевавшие, будто порхающие пташки, но Бальдазар все представление сожалел о потраченных на трамвай двух центах и пятнадцатицентовом входном билете. Таким образом, в театр он больше не ходил. Он не покидал дом, живя наедине с видением и лопатой, и много дней подряд не мог отличить дня от ночи, копая, копая и копая.

Тем не менее субботы остались для него священными. По субботам он преодолевал три с половиной мили, отделявшие его владения от аптеки Сиагриса – неважно, хлестали ли зимние дожди, или летний зной плавил воздух жаром ста шестнадцати градусов по Фаренгейту. Он гордился своим постоянством и тешил себя надеждой, что Ариадна с таким же нетерпением ждет его еженедельных визитов, как и он сам. Его место в конце прилавка всегда было свободно, словно зарезервировано для него, и он наслаждался адресованной ему легкой улыбкой и сладким журчанием знакомых фраз, непринужденно струящихся с ее полных американских губ: «Ну, как поживаете?», «Что, думаете, снова пойдет дождь?».

Время шло, и они несколько сблизились. Она рассказывала ему о дядином радикулите, о своем приболевшем коте, о том, что старший из ее братьев стал помощником мастера цеха на металлургическом заводе в Чикаго, а он говорил о своей земле и о просторе и изяществе своего дома. «Двенадцать комнатов, – кивал он, – двенадцать комнатов и все мне одному». И пришел день, когда он на ломаном, но уже довольно беглом английском пригласил ее к себе на пикник.

– Но это будет не просто пикник, – сказал он, – но еще и представление, как вы говорите, моего, моего дома, потому что я хочу… мне нужно… в общем, я…

Она стояла, облокотившись на прилавок, пятнистая и огромная. За прошлый год ее вес стабилизировался – в двадцать один она наконец достигла своего окончательного размера и неспешно проплывала по аптеке Сиагриса, как один из тех дирижаблей, которыми так гордились немцы.

– Да, – ответила она, хихикнув и фыркнув, а затем прижав большую мясистую ладонь ко рту, – я бы с удовольствием.

В следующее воскресенье он зашел за ней домой, легко взлетев по выбеленным солнцем ступенькам в квартиру над аптекой, в которой она жила с аптекарем, его женой и их пятью детьми. Стояло жаркое сентябрьское утро, весь Фресно и его пыльные окрестности словно замерли в ожидании чего-то важного, воздух был такой сухой и знойный, что казалось, будто мир превратился в одну огромную печь для пиццы. Дверь открыл грек Сиагрис. Он был в домашнем халате; пот оставил на одежде неряшливые подтеки соли, а выглядывающий из-под халата белый треугольник рубашки походил на нелепо прилепленную к толстому животу почтовую марку. Грек не улыбнулся, но и не казался недовольным; Бальдазар понял его взгляд: он был Сиагрису не по душе, совсем не по душе, и при ином раскладе стряхнул бы его с пути, словно жука с рукава, но у грека имелась племянница, которая занимала изрядное количество места и ела за шестерых, а Бальдазар, вероятно, сможет избавить его от этого источника постоянного убытка.

– Входите, – пригласил он, и вот Бальдазар, пещерный житель, очутился в комнате на высоте двух этажей над поверхностью земли.

Здесь, наверху, было еще жарче. Дети Сиагриса валялись тут и там, как пришлепнутые мухи, а миссис Сиагрис, с такой прической, будто ей в волосы вцепился дикий зверь, мотнула головой в сторону кухни. Было слишком жарко, чтобы улыбаться, вместо этого она скорчила приветственную гримасу и лениво отвернулась. Тогда посреди этой удушающей знойной сцены словно раздался крик чревовещателя:

– Он здесь! – и в дверях появилась Ариадна.

Она была в белом, в шляпе размером со столешницу на мощной копне волос. От жары Бальдазар растекался в кисель, но когда она остановила на нем свой жуткий глаз и приподняла уголки губ в самой застенчивой из улыбок, его растопило еще сильнее.

Выйдя на улицу, она протянула ему руку, и тут возникла небольшая заминка, поскольку Бальдазар оказался значительно ниже ее ростом, и ему пришлось неловко вытянуться вверх, чтобы взять свою даму под локоть. На Бальдазаре был его лучший костюм, вычищенный накануне вечером: непривычный пиджак сидел на нем колом, целлулоидный воротник, словно деревянный, сдавливал и натирал шею, а галстук так и норовил удушить хозяина.

Им удалось пройти большую часть квартала, пока она вдруг не остановилась, как вкопанная, и сдвинуть ее с места оказалось ему не под силу.

– Где ваша повозка? – спросила она.

Повозка? Бальдазар недоуменно пожал плечами. Не было у него никакой повозки – даже и лошади не было.

– Я не иметь, – ответил он и одарил ее лучшей из своих улыбок. – Мы гулять пешком.

– Пешком? – эхом отозвалась она. – В такую жару? Вы, верно, спятили.

– Нет, – покачал он головой, – мы гулять, – и, наклонившись вперед, попытался нежно, но настойчиво потянуть за собой громаду ее руки.

В тени огромной шляпы вспыхнули щеки, а оливковые глаза просверлили его насквозь.

– Вы хотите сказать, – ее голос сорвался на истеричный визг, – что у вас нет даже телеги? У вас, с вашим огромным домом, о котором вы мне все уши прожужжали?