Николай Златовратский - Горе старого Кабана

Из судей один был Листарх Петрович Кабан (не менее изумившая меня случайность). Он стоял, отшатнувшись спиной к стене, сердитый и задумчивый, и смотрел вниз. Когда я вошел и присел в угол у двери, он вскинул глазами, улыбнулся мне, мотнув бородой, и опять опустил глаза. Другой судья – мужик сухой, высокий, с жидкою черною бородой и большим горбатым носом – сидел, облокотившись обеими руками на стол, и сурово вел, по-видимому, все дело. Писарь писал, но, увидав меня, задвигался неповоротливо, вылез из-за стола, зацепив карманом пиджака за стол, проворчал что-то в неизменно мрачном настроении, подошел ко мне, подал руку и тем же путем вернулся опять за стол.

– Ну, старуха, рассказывай, что ли! – окрикнул густым басом суровый чернобородый старик, по-видимому недовольный перерывом дела.

Я взглянул на толпившуюся кучку у дверей. Все лица знакомые, всех их встречал я в Больших Прорехах. Впереди стояла Степаша, заложив руки под короткие полы синего казакина [8], узко обтягивавшего ее коренастые формы, с талией чуть не на спине. На голове у нее был тот же черный, с желтыми горошинами, платок. Рядом с ней, вытянувшись, как рекрут, с руками «по швам», высоко подняв голову и упорно, не мигая, смотря на судей, стоял Беляк в крашенинном зипуне [9]. Старуха – тетка Отепаши – сидела на краешке скамейки, постоянно порываясь встать. Сзади толпились прорехинцы мужского и женского пола.

На вопрос чернобородого судьи старуха, опять силясь приподняться, сердито заворчала:

– Чего тебе рассказывать, когда на всю волость шум и то идет? Вот вся деревня знает… Алистарх Петрович здесь – у него в глазах было. Спроси деревню-то, какое ей беспокойство было… Ни тебе день, ни тебе ночь спокою… Пошел чертить, пошел чертить – дальше да больше. Вот тебе радетель, вот тебе смиренник, вот тебе хозяйству помога!.. Ах, батюшки мои светы! За девкой-то с топором, с вилами гонялся, за косы таскал… Меня было в одночасье загубить хотел… «Я, – говорит, – тебя (так тебя) снизведу! Ты, – говорит (так тебя),– чего деньги-то прячешь? Али я вам задаром работать достался? Будет, – кричит, – и мне вздоху пора дать… Я вот теперь заставлю на себя поработать!» Батюшки мои светы!.. Всю-то зимушку, все-то летечко глаз не сомкнула… И не чаяли такого беспокойства! Али мы какие, али мы сякие?.. Жили в мире, тишине…

– Ты говори, чего ж вам нужно, чего хотите? – обрывал суровый судья.

– Чего хотите? Вот и смотри, чего хотим, – сердито отвечала со своей стороны старуха, – на то ты и судья… Суди!.. Вот деревня-то, спрашивай…

– Что уж тут говорить – беспокойство полное! – загалдела в один голос толпа мужиков и баб. – Мужичонка совсем негодный!.. Бесперечь по кабакам!.. Беспокойство было – не приведи господи!.. Мы свидетельствуем… Дело видимое… – И т. д.

– Ну, чего ж ты хочешь, чего ищешь? Надо нам знать-то али нет?! – закричал судья на Степашу.

– Пропишите ему на выселку… Чтобы беспокойства не было, – сказала Степаша, – я его в избу не пущу, он беспокоит…

– Ведь он тебе муж?

– К какому он мне ляду!.. Кабы он робил… А он не робит… Я лучше батрака буду наймать… С чего терпеть? Кабы он робил… Пропишите ему на выселку, чтобы беспокойства этого не было… Кабы он робил, а так я мужнею женой быть не согласна.

– А ты что скажешь? – обратился все тот же судья к Беляку. – Ты чего ищешь?

Беляк чуть дрогнул и только еще больше вытянулся.

– Обиду ищу, – проговорил он отрывисто и в полном сознании своего права. – Пропишите бабам меня при моем хозяйстве водворить… Я хочу моему хозяйству порядок иметь…

– Э, э, э! – раздались мужские и женские голоса прорехинцев. – Ах ты… Водворить!.. А? Да ты, пустая твоя башка… Да мы тебя приютили… А? Да ты голоштанный пришел… Откуда? Да мы тебя в обчество приняли… Тебя к хозяйству пристроили… А? Да тебя, подлеца, мало что на выселку… А? Хотя бы ты мужик-то наш был… А то… Прописывай, прописывай ему на выселку!

Под влиянием ли этого неожиданного дружного натиска голосов или по какому-то таинственному душевному побуждению вдруг Беляк повалился в ноги перед столом.

– Братцы, простите! – завопил он каким-то пронзительным голосом. – Православные… православные, простите!.. Будьте милостивы… Сызмалетства… из веков… Сызмалетства пристанища не видал…

Он быстро встал и, всхлипывая, волнуясь, рыдая, подошел к столу.

– Во, гляди, руки-то – плети! – заговорил он, тыкая руками в воздух и трепля на них рукава казакина. – Во… тридцать годов!.. Кажный год лихоманка треплет… Извелся… Тридцать годов своего угла не имел… На чужих кормах… Вздоху нет… сызмалетства… Во, живот-то, гляди, во! – кричал он, нервно расстегивая полы зипуна и поднимая рубаху…

– Аи, аи, аи! – кричала толпа. – Что делает! А?.. Ловок!.. Это он (так его) к нам на хлебы пришел… Отъедаться! За бабьей спиной брюхо растить захотел!.. Благодарим! Отчего не позволить! За это он еще лбом-то пол потрет!.. Лоб-то здоров!.. За этим он не постоит! Прописывай, прописывай ему, судьи, у бабы на печи лежать!.. Ха-ха!.. Прописывай ему позволенье… Пущай мужичок поправляется да жир нагуливает! А баб ему в крепостные определим!.. Барщину ему уставим… Авось поправится!..

Все эти возгласы слились в один сплошной, дикий гул, прерываемый странным, прерывистым, каким-то жестоким ироническим смехом, какими-то злыми вздохами и соболезнованиями.

– Стойте, молчите… Будет! Не хорошо! – строго крикнул Кабан на толпу.

Он был, видимо, взволнован.

– Пиши, Иван Елизарыч, – сказал он писарю, – пиши, чтоб прорехинское обчество приговор дало… на выселку! – проговорил он с усилием и вытер лицо платком.

Но едва он сказал это, как Беляк захохотал тоненьким смехом. Лицо его мгновенно приняло глуповато нахальное выражение.

– Что?.. что пиши?.. Успеешь, – заговорил он, насмешливо ворочая языком, – успеешь написать… Погоди… чтобы переписывать не пришлось. Эх вы!.. Водки хотите?.. Думаете, у меня нет?.. На, вот сейчас – ведро… Мало? Два найду… Оболью! Вот, вот бери зипун… На!.. Тащи в кабак, тащи в залог! – причал он, порывисто стаскивая с себя кафтан и бросая его на стол. – Бери!.. Пейте, иуды-передатели!.. Пей!.. Не жалко!.. Эх вы… иуды-передатели!.. Не знаю я вас, что ли?.. На, на, берите, берите и меня в заклад, коли мало… Душу мою заложите, иуды-передатели! Ду-ушу-у! На-те!

Беляк рванул на груди рубашку, заревел и захохотал в одно и то же время. По его маленькому раскрасневшемуся белому лицу потоком лились слезы.

– На вот тебе, брюхан, на… продажную душу! На, заложи на вино! – закричал он на Кабана, продолжая рвать рубаху.

Толпа зароптала, по ней глухо пробежал гул. Кабан поднялся с тем же ужасным лицом, какое я некогда видел у него в избе у Степаши. Так же сначала побагровела шея, так же беззвучно, силясь сказать что-то, он шевелил губами.