Павел Засодимский - Антон Попов

Повторив: «следующий» и указав на меня, он вздохнул с облегчением и, раскрыв классный журнал, очевидно, приготовился слушать меня. Но не тут-то было… Я встал, низко понурив голову, и также, как все остальные, стоял молча, как истукан.

– И ты, Дементьев?! – проговорил Алексей Гаврилович и, как мне казалось, с упреком посмотрел на меня.

Я вспыхнул. Мне сделалось как-то больно при мысли, что этот учитель – всегда такой добрый и ласковый ко мне – теперь дурно обо мне подумает, станет считать меня «неблагодарной свиньей»… «И поделом, поделом!» – говорил я самому себе, с досады закусывая губы.

Когда все отказались отвечать урок, Алексей Гаврилович, не желая затевать «истории», спокойно вытащил из своего портфеля какую-то историческую книгу и стал читать вслух, а по окончании урочного часа, также спокойно взял подмышку свой портфель и удалился…

Это происходило в четверг. Слова учителя: «И ты, Дементьев?» не шли у меня из головы и сильно мучили меня. «Что-то он подумал обо мне!..» В субботу, наконец, я решился пойти к нему и открыть ему свою душу.

За обедом Антон Попов сказал мне:

– Знаешь, что я сделал бы на твоем месте?.. Я пошел бы к Туманскому и объяснил бы ему: почему я пристал к товарищам…

– Я и то уж сегодня собирался идти к нему! – отозвался я и сам обрадовался, что я думал согласно с Антошей.

– И отлично! Сходи! Это будет хорошо… – одобрительно заметил тот.

Алексей Гаврилович встретил меня как-то особенно серьезно, холодно, даже сурово, но все-таки провел в свой кабинета.

– Что скажешь, Дементьев? – сухо обратился он ко мне.

Тут, задыхаясь от волнения, путаясь и сбиваясь, стал я объяснять ему: почему я не мог отстать от товарищей, как мне все это было неприятно и тяжело, и что я вынес за последние два дня, и закончил свой рассказ заявлением, что «я поступил по совести»…

– Так ты находишь, что я был несправедлив? – строго спросил меня Алексей Гаврилович, сердито нахмурив брови.

– Да, я нахожу… – тихо, но решительно промолвил я.

– А если бы твои товарищи были неправы?.. Ты и в таком случае, может быть, «по товариществу», пошел бы с ними заодно? – спросил он.

– Нет! никогда! – твердо отвечал я, подняв голову. Мне подумалось, что Антоша на моем месте ответил бы тоже.

Глубокие морщины на лбу Алексея Гавриловича разгладились. Этот добряк не мог долго казаться сердитым. Он улыбнулся.

– Ну, это еще ладно, если так… – снисходительно усмехнувшись, проговорил он. – А правда ли, я слышал, что будто у тебя с Антоном Поповым великая дружба? Говорят, что вы у себя на руке даже выжгли какие-то знаки?.. Покажи-ка!

Я несколько смутился, но все-таки засучил рукав по локоть и показал нарисованный ляписом на руке крест.

На белой коже этот крест был отчетливо виден. Туманский посмотрел и как-то загадочно улыбнулся.

– Ты очень любишь его? – спросил Алексей Гаврилович.

– Люблю так же, как и он меня! – отвечал я с гордостью и самодовольством.

– Вот счастливый народ! право… – задумчиво сказал Туманский как бы про себя, взглянув еще раз на мою обнаженную руку.

– Так вы, Алексей Гаврилович, не сердитесь на меня?.. не считаете меня… – заговорил я, вставая и вертя в руках свою гимназическую фуражку с красным околышем.

– Все это, голубчик, вздор, чепуха… Иди с Богом! – успокаивающим тоном говорил он, положив руку мне на плечо и провожая меня до передней.

В его прощальном взгляде и в тоне голоса, как мне казалось, сказывалась тихая грусть. И мне невольно тогда подумалось: «Неужели он позавидовал, что у меня есть такой друг, как Антоша, который готов броситься за меня в огонь и в воду? Неужели же Алексей Гаврилович не мог между учителями найти себе друга? Должно быть, что так…»

Не всегда Антон Попов был заодно с товарищами. Иной раз он один шел против всех. Помню такой случай…

Был у нас один воспитанник, Шушнырев, украдкой пописывавший стихи. У него, как сказывали, была уже исписана целая тетрадь, но Шушнырев так старательно берег ее, что товарищи никак не могли подобраться к ней. Наконец, шалуны как-то случайно подсмотрели, куда Шушнырев прятал свое сокровище, и решились проникнуть в тайну его тетради. Я услыхал о готовившемся нападении и сообщил Антоше.

– Вот уж это – скверно! – вскричал он. – Воровским манером завладеть чужою вещью, читать чужую тетрадь и потом насмехаться… Это гадко. Нужно предупредить Шушнырева, чтобы он остерегался…

– А что скажут товарищи? – возразил я.

– А что бы ни сказали – мне все равно… – решительно проговорил Антоша, сурово сжав губы. – Если ты боишься, я сам скажу ему…

Он тотчас же пошел и предупредил «поэта».

Товарищи, разумеется, страшно рассердились на Антона Попова, когда узнали, что он расстроил их злой умысел, и разбранили его жесточайшим образом.

– И с чего ты сунулся? Кто тебя спрашивал? – кричали они.

– Всякий порядочный человек заступился бы за Шушнырева, – спокойно отвечал Антоша.

– Болван!.. Товарищей выдает, да еще хвастается!..

– Мало ли какую гадость вздумают подстроить товарищи… Что ж, по-вашему, смотреть и молчать?

– А по твоему: надо сейчас бежать и передать?..

– Непременно! – твердо возразил им Антоша. – Не ждать же того, пока вы целой гурьбой напали бы на одного беззащитного? Вот, подумаешь, герои!..

Как бы то ни было, благодаря вмешательству Антона Попова, наш «поэт» запрятал свою таинственную тетрадь в такой укромный уголок, что самые отчаянные, самые любопытные, назойливые ищейки окончательно потеряли ее след…

Когда мы были в пятом классе, с Антоном Поповым вышла очень странная история. Я помню ее так ясно, как будто она произошла только вчера, хотя после того прошло уже 25 лет, волосы мои успели поседеть и все лицо в морщинах…

Был великий пост. У нас в гимназии ели постное только на первой, на четвертой и на последней неделе. Антоша с третьей недели вздумал с чего-то есть постное. Готовить отдельное кушанье для него одного, конечно, не стали, но никто не мешал ему брать у сторожей постной похлебки и питаться ею; кроме того, он пил чай с булкой; вообще же он ел очень мало. Антоша сделался молчалив, серьёзен и стал сторониться от наших обычных игр и забав.

По целым часам он прилежно, со вниманием читал Евангелие, облокотившись на стол и прикрыв голову руками, чтобы шум и гуденье, раздававшиеся вокруг, не мешали ему сосредоточиться: он, казалось, в те минуты совсем отрешался от окружающего и совершенно углублялся в чтение священной книги.

Нередко, задумавшись, сидел он у своего стола, прислонившись спиной к стене и безучастно смотря на шмыгавших перед ним товарищей. Нахмурив брови, как бы под влиянием какой-то тягостной, непосильной думы, он, казалось, вовсе не замечал нас… Иногда подолгу стоял он у печки, заложив руки за спину, крепко сжав губы и с самым сосредоточенным видом всматриваясь в даль. То он принимался рассеянно бродить по зале, как бы не находя покоя от мучительно преследовавшей его мысли. Часто он отвечал на вопросы невпопад…