Т. Корагессан Бойл - Плененные индейцами

На улице, за окном, солнце заливало цветы в саду, ночной туман полностью растаял. На их общей с соседкой сверху кормушке сидели юнки и зяблики, на тротуаре через дорогу спала собака, белоснежные крепости облаков возвышались над горами. Это был тихий, мирный, обычный день, никаких индейцев, специалистов по биоэтике, железнодорожных убийц, выскакивающих из товарных поездов и выбирающих случайные жертвы. Она уверенной рукой порезала лук, накрошила сельдерей, как вдруг что-то невыразимо печальное зазвучало по радио – виолончель пела в минорном ключе, абсолютно одиноко, пока к ней не присоединилась скрипка, звучавшая так, как будто умерший человек играл на ней погребальную песнь по самому себе. «Возможно, он действительно умер, возможно, запись была сделана пятьдесят лет назад», – думала она, и перед ней внезапно возник образ человека с длинным носом и цыганским лицом, поющего серенаду узникам Аушвица.

«Выключи, – сказала она себе, – немедленно выключи это. Ты должна быть наполнена чем-то светлым, не так ли? Ты должна вязать, печь и смотреть на играющих детей с жадной энергией знатока».

Зерна подсолнечника лежали на сковороде, той самой, с незакрепленной ручкой и антипригарным покрытием. Сковорода уже нагрелась, когда в дверь позвонили. Скрипка умерла, и голос, липкий, задыхающийся голос диктора, которого она ненавидела (того самого диктора, чей голос всегда звучал, как будто он сдерживает движение газов у себя в кишечнике), наполнил квартиру, когда она подходила к прихожей. Она собиралась открыть дверь; в это время мог прийти почтальон, принесший пачки счетов и рекламы и одну из статей Шона по теории литературы – Теории, как он называл ее, просто Теории, с заглавной «Т», как Философия или Физика, – возвращенной из малоизвестного журнала наложенным платежом, но что-то остановило ее.

– Кто там? – спросила она, не открывая двери и улавливая запах жарящихся семечек на сковородке.

Ответа не последовало, поэтому она подошла к окну рядом с дверью и раздвинула занавески. На цементном пороге стоял человек и смотрел на гладкую поверхность двери, как будто он мог видеть сквозь нее. Он был маленьким и худым, с кожей цвета медного чайника на плите, одетый в замасленные джинсы и многоцелевого использования рубашку с длинными рукавами, такую же, как носят бомжи, заполнившие бульвар Габрильо со своими пластмассовыми чашками и пинговыми бутылками. Или она должна называть их нищими, или бездомными, или испытывающими проблемы жилищного характера? Шон называл их бомжами, и она подозревала, что и у нее это вошло в привычку. Они выкрикивали что-нибудь грубое, когда вы проходили по улице и жестикулировали пальцами, черными как кончики сигар. Они были бомжи, и этим было все сказано, и кому они были нужны?

Мужчина увидел ее в окно и повернулся к ней. Она испытала шок: это был испаноговорящий, латиноамериканец, как тот, которого показывали по телевизору, тот самый убийца, с теми же мертвыми углями вместо глаз. Он сложил вместе три пальца и поднес их ко рту, тогда она увидела, что у него не было усов, абсолютно никаких усов, но что это доказывало? Любой может побриться, даже бомж.

– Что тебе нужно? – спросила она, чувствуя себя пойманной в своей собственной квартире, за стеклянной стенкой, словно рыбка в аквариуме.

Он, казалось, удивился ее вопросу. Что ему было нужно? Ему была нужна еда, деньги, секс, выпивка, наркотики, ее машина, ее ребенок, ее жизнь, ее квартира.

– Я голоден, – сказал он. И затем, когда она не отреагировала: – Нет ли у вас какой-нибудь работы?

Она только покачала головой – нет, у нее не было никакой работы, – и все время, которое она могла и должна была уделить этому человеку, этому незнакомцу, этому бомжу, было израсходовано, поскольку с кухни шел дым и на сковороде горели семечки.

Уже после восьми она ехала домой с работы, чувствуя себя совершенно разбитой, как будто она была не на втором, а на восьмом месяце. День плавно переходил в ночь, птицы пикировали на пальмы вдоль бульвара, бегающие и катающиеся на роликах люди превращались в тени на периферии ее зрения. Всю вторую половину дня туман ковром раскатывался у горизонта, но сейчас он приближался, и Мелани чувствовала в воздухе его запах – наступала еще одна плотная, концентрированная ночь. Припарковав машину, она направилась к дому и увидела свою соседку сверху – Джессику, Джессику-как-то-там, которая жила здесь только месяц и была столь патологически застенчива, что всякий раз, разговаривая с вами, она закрывала лицо руками, как будто живой человеческий рот представлял собой нечто оскорбительное, – Джессика делала что-то в цветнике. Земля была сырой в нескольких местах, ее, вероятно, только что перекопали, а у стены дома стояла лопата. Не то, чтобы это имело для Мелани какое-то значение – она никогда не увлекалась садоводством, и растения были для нее всего лишь растениями. Если Джессика хотела посадить цветы – хорошо, если она хотела их выкопать – пожалуйста.

Шон находился на кухне, он чем-то шумел и громко подпевал одной из опер Вагнера – единственная музыка, которую он когда-либо слушал. Что же именно это было? – она слышала их все тысячу раз. Да, по порядку это идет за «Зигфридом» – «Гибель богов». Шон готовил свой коронный салат из креветок с авокадо и был в сильном возбуждении от чего-то – Вагнера, Теории, наплыва тестостерона. Он едва взглянул на нее, пока она, еле волоча ноги, тащилась в спальню. Ее ошибка заключалась в том, что она сняла туфли, туфли на низком каблуке, которые носила, чтобы не уставали ноги, пока ей приходилось поддерживать автоматическую улыбку за стойкой справочного отдела библиотеки. Туфли сняты, поэтому она чувствовала потерю равновесия и должна дать возможность своей голове прилечь на подушку, хотя бы на минуту.

Богам Валхаллы был предоставлен отдых, и, когда она проснулась от легкого щелчка двери в спальню, в доме стояла тишина. В дверном проеме Мелани увидела Шона, липкий желтый шар идущего из прихожей света висел над его плечом, будто взятая в плен луна.

– Что случилось? – спросил он – Ты больна?

Была ли она больна? Сейчас был ее шанс, сейчас было самое время сказать ему, разделить с ним эту новость, радостную новость, выстрелить пробкой от шампанского и пойти в какое-нибудь симпатичное местечко, действительно симпатичное, и сохранить салат из креветок с авокадо на завтра.

– Нет, – сказала она. – Нет. Просто устала, ничего особенного.

За ужином – Шон, Лакан, разбросанные бумаги, салат из креветок, лимонад из банки, совершенно неподходящий гарнир из консервированной фасоли по-деревенски – она рассказала ему о приходившем утром мужчине.

– Он сказал, что ищет работу, – произнесла она, размахивая вилкой с креветками и фасолью, в третий раз пытаясь описать эту сцену, – и я ответила, что у нас нет работы для него. Вот так это было. Ничего больше.