Александр Эртель - Иностранец Липатка и помещик Гуделкин

– Не миллион – десятки миллионов запляшут по нашей дудке!.. восклицал Липатка.

И старик теперь уже не прерывал его. Он потирал руками и беспомощно хихикал. Липаткины грезы неодолимо встали пред ним и до конца заполонили его мужицкое воображение. И когда Липатка кончил, он только произнес: «Выпьем, Липатушка!» – и смачно расцеловал великолепное свое детище.

– Ну, а как же, Липатушка, Гуделку нам вытравить? – сказал он после выпивки, плутовски прижмуривая осоловевшие глаза.

Липатушка только усмехнулся.

– Кредитец ему открыть, – ответил он, – кратковременные ссуды… И притом Иринею Маркычу, по всей вероятности, надоест фабричное дело, а ликвидировать его – опять нужно капиталец. Дело простое – борьба за существование!

– Хе-хе-хе… хорошее ты слово сказал, Липатушка!.. Не возьму я его в толк, а хорошее оно слово… Вот словами-то ты его этими одолевай… Лясами-то!.. Господин – в нем прежде всего струна есть… И как ты его за эту за струну дернешь – бери голыми руками… Дается он… Оченно даже хорошо дается!.. Ох, падки господишки до ляс!.. Ежели по совести говорить, баба да лясы – весь живот ихний… – И он погрузился в мечтание. – А что, Липатка, бабу бы ему… а? Гашку бы…

Липат отрицательно покачал головой.

– О? Не примет, думаешь?.. Ну, как хочешь. А хорошо бы… Я тебе вот что скажу, Липатушка! – Старик наклонился к сыну и таинственно заговорил: Востра была к этому делу мать твоя покойница, царство ей небесное. – Он благоговейно перекрестился, – и-их, угар была баба!.. Бывало, так опутает моргнуть не управишься!.. Графчика раз приспособила… Эх!.. Выпьем, упокой господи ее душу!.. – И тоном авторитета добавил громко и внушительно: Больше из книжек их осаживай… Осаживай из книжек, и шабаш!.. Тебе бог дал – действуй… – И затем усмехнулся пьяной улыбкой. – Ах, Гуделка, Гуделка!.. Ведь ишь фабрикант выискался… Фу ты, ну ты!.. Ну-ка, выпьем, Липатушка… Вижу, произошел ты у меня… Исполать, детинушка! – И после некоторого молчания добавил: – А что ежели фортуплясы запустить?..

Но Липат отговорил его, представляя на вид наше сонное состояние. Старик махнул рукою.

– Ну ладно!.. Обдери их совсем… Пусть дрыхнут… – и добавил со смехом, – мы их еще рано освежуем!.. [2]Явлюсь к ним ужо – пословоохочусь…

Иринея била лихорадка. Уткнувшись лицом в подушку, он щипал короткие свои волосики и ругался. Старика Чумакова, уже окончательно рассолодевшего, увели спать. На балконе остался Липатка. Долго сидел он и неподвижно смотрел на небо. (В небе ходили тучи и редкие звезды мигали тускло и трепетно.) Наконец самодовольно выпрямил стан и, закинув жирные ноги свои одна на другую, важно воскликнул:

– Гаша!

На этот зов явилась горничная. Остановившись у порога, она спрятала руки под передник и вымолвила робко:

– Что прикажете, Алипат…

– Говорите «сударь», – внушительно прервал ее Липатка.

– Что прикажете, сударь, – повторила Гаша.

– Замечаю я в вашем поведении несообразности…

– Я, кажись, ни в чем не повинна, Алипат Пракселыч…

– Зовите – «сударь». И я не досказал – вы молчите, – в скобках заметил Липат. – Замечаю несообразности. Сегодня за столом вы мне осмелились сказать «душечка».

Он вперил в нее тяжелый и пристальный взгляд.

– Ей-богу как влюблёмши в вас, сударь…

– Молчите. Вы – горничная. Ваше поведение я не одобряю.

Гаша внезапно обиделась.

– Что ж вы попрекаете, – заговорила она, всхлипывая и глотая слезы, ежели я родила, так окромя греха вам, Алипат Пракселыч…

– Ну, ну… – поспешно возразил Липат и, скорей шутливо, чем грозно, заметил: – Я тебе сказал – «сударем» зови! – но тотчас же снова напустил на себя важность: – Не кукситесь. Подите разденьте меня… И обратите внимание: ваши манжетки сегодня необыкновенно грязны. Я терпеть не могу грязных манжеток.

Он тяжело поднялся и подошел к Гаше, снисходительно потрепав румяную ее щечку. Нужно было полагать, что этим он изъявлял прощение. По-видимому, так поняла это и Гаша: она подобострастно поцеловала жирную Липаткину руку и отерла слезы.

– Каков гусь!.. – сказал мне Ириней.

– Европеец, – заметил я.

– Н-да, европеец… – саркастически произнес Гуделкин и порывисто завернулся в одеяло.

Наутро приятель мой являл вид печальный. Его бородка a la Henri IV торчала без всякой бодрости. Лицо осунулось и пожелтело. И вообще он походил на воробья, мокрого и сконфуженного. Отказавшись от завтрака и чая, он приказал подавать экипаж и на все разговоры Липатки отвечал односложно и сухо.

Погода соответствовала скверному состоянию Иринеева духа. Дождь пошел еще ночью, и теперь над степью плавали скучные, серые тучи. Мокрые галки торчали на крышах. Густая черная грязь прилипала к колесам экипажа. Лошади тяжко сопели и обливались потом. Даль хмурилась. Рев молотилок отдавался глухо и тоскливо. Хутор казался мрачным.

Ириней, завернувшись в плащ по самый подбородок, печально выглядывал из-под шляпы. Он походил на Гамлета.

Когда чумаковский хутор скрылся из вида, я заговорил. Но Ириней не ответил мне. Только спустя добрых полчаса он в каком-то раздумье произнес, медленно и горько:

– Какая же это культура, наконец?

– Вы насчет чего? – осведомился я.

Он помолчал, по-видимому что-то соображая, и затем повторил:

– Нет, какую же культуру подразумевал этот – гусь?

Я пожал плечами. Иринея вдруг как бы осенило.

– Помилуйте! – воскликнул он, – это не культура, а разбой… Естественнейший разбой!

И после этого опять поник и пребывал долго в грустном молчании, а затем внезапно воспрянул и, с скорбной улыбкой на устах, произнес:

Тучи плакали и нескончаемой вереницей тянулись над степью.

Немного спустя Гуделкин заложил-таки Дмитряшевку. Но он не завел фабрику – он устроил крестьянам блистательный обед, на котором, говорят, была даже спаржа, и укатил в Швейцарию. Там, в Vevey [3], проживает он и доныне.

Наподобие Генриха IV (франц.) .

Снимем шкуру. (Прим. автора. )

Веве – город в Швейцарии.

Григорович Дмитрий Васильевич (1822–1899) – русский писатель. В повестях «Деревня» (1846) и «Антон Горемыка» (1847) правдиво изобразил жизнь крепостных крестьян.

«Лучия Ламермурская» – «Лючия ди Ламмермур» (1835) – опера Гаэтано Доницетти (1797–1848), популярного итальянского оперного композитора. В 1859 году в роли Лючии дебютировала А. Патти, знаменитая итальянская певица, выступавшая в Петербурге и в Москве.

Гольбейнова Мадонна – картина «Мадонна бургомистра Мейера» (1525–1526), принадлежащая кисти Ганса Гольбейна Младшего (1497–1543), выдающегося живописца и графика эпохи Возрождения.