Александр Эртель - Криворожье

– Проси говорю! – уже настоятельно и как бы с сердцем повторил Семен Андреич.

– Кабановские мужики в петле у тебя…

– Это правда, – самодовольно заявил Семен Андреич.

– Я прямо скажу: ты и царь им и бог…

– Это правда. Я доволен. Я народ русский люблю, он господ своих почитает, – высокопарно заметил Семен Андреич и погладил себя по животу.

– Ах, как и не почитать-то, вас, голубчиков, – с умилительным вздохом произнесла мельничиха, – вами, голубчиками, свет держится… Что звезды на небе, то бояре на Руси…

– Оборудуй же ты, сударь, дельце, – продолжал Лазарь, – возьми ты у меня деньги, а под работу кабановских мне найми… Я знаю их – народ они закостенелый.

– Народ закостенелый, а меня послушают.

– А тебя послушают… Ты господин ихний… И ты до поры до времени об аренде скрой, пущай их не знают… А придет время, мы и объявимся… хе-хе-хе!..

– О, я их сожму! – бахвалился Гундриков, – я им гривну за лето дам, и ту возьмут… О, я их умею завлечь!.. Я бужу в них исконные чувства русского человека… Я ищу в них струны и нахожу…

Снова появился на сцену лист бумаги, и на нем снова начертал расписку Семен Андреич… Из расписки явствовало, что он обязывается нанять кабановских мужиков для работ на пустоши Кабановской и нанять не дороже цены такой-то, для чего и взял он у Лазаря Парамоныча Новичкова денег столько-то.

И эта расписка потонула в объемистом бумажнике мельника.

Не успели мы досыта наговориться о сделке и не успел еще Лазарь поведать нам всех предположений своих относительно пустоши, а Гундриков посоветовать ему, какой системы держаться с мужиками кабановской деревни, как возвратился Мартишка. Лазарь, высунувшись в окно, спросил у него, сдал ли он деньги, и затем, обратясь к нам, с тонкой улыбкой предложил:

– А что, господа, – есть такое мое намерение камедь устроить?..

– Что ж, устрой… Устрой, это нас позабавит, – снисходительно согласился Гундриков.

– Это насчет утки? – догадалась Устинья Спиридоновна и прибавила: Утку ты мне отмести, Лазарь; Степки чтоб не было, а Мартишку пробери. Хорошенько его, пса, пробери!..

Лазарь позвал и Степаху и Мартишку. Оба они предстали перед нами смущенные.

– Ты жарила ноне утятину? – простодушно спросил мельник.

Та трепетным от волнения голосом ответила, что жарила.

– Где же она?

– Перепарилась.

– Так… Ты чего ж смотрела?

– Их милость дожидалась… – указала Степаха на Гундрикова. По мере того как допрос продолжался, голос ее крепчал. В нем даже начинало появляться раздражение.

– Куда же ты дела перепаренную-то?

– Куда… куда! собакам отдала!..

– Ах ты, песье мясо!.. Так и отдала?

– Так и отдала.

Лазарь обратился к Мартишке.

– Ты, голубь, давно дома был? – с прежним простодушием спросил он.

– На прошлой неделе был, – угрюмо ответил Мартишка.

– Ржи до новины у домашних хватит?

– Куда-те! с Егория покупают.

– С Егория… А едят сытно? Разносолы большие у них?

Мартишка не отвечал. Он, видимо, уразумел, к чему клонились расспросы Лазаря… Лазарь многозначительно помолчал, не спуская язвительного взгляда с лица Мартишки, и вдруг разразился руганью. Ругань была артистическая. В ней было упомянуто и о неблагодарности людской, и о подлом людском лицемерии, и о скверных свойствах Мартишкиных, и о свойствах его родителей, и об мошенническом поползновении всей вообще голи объедать добрых людей… Было упомянуто и о двух сотенных, только что пожертвованных Лазарем на эту самую неблагодарную голь.

Мартишка молчал и стоял понурившись. Волосы его свесились на лицо. Вся фигура как бы оцепенела в смущенной неподвижности. Степаха все более и более озлоблялась, но, не дерзая протестовать громко, ограничивалась сердитым шепотом.

– Я добряк, – вволю наругавшись, сказал Лазарь, – я тебе на выбор даю: либо вот бог, а вот порог – и ползи по миру, либо – говори правду… Говори, ел нонче утятину?

Наступило тягостное молчание. Наконец Мартишка легонько вздохнул и пробормотал:

– Было малость…

– Степашка приносила?

Мартишка взглянул на нее исподлобья и, взглянув, ответил:

– Она…

По лицу Степахи выступили пятна. Она с негодованием плюнула и повернулась было к двери, но Лазарь собственной своей особой загородил ей дорогу.

– Стой, голубушка, – сказал он, – не спеши, дай нам на красу твою налюбоваться…

Степаха осталась. Она походила на волчицу, попавшую в тенета… Устинья Спиридоновна, с выражением полнейшего безучастия, прибирала остатки обеда.

– С какой стати она тебя утятиной потчевала, а?… Пауза.

– Говори, голубчик, говори прямо… Сгоню – с голоду издохнешь, настоятельно повторил мельник. Но на губах Мартишки точно замок висел.

– Полюбовницей, что ль, доводилась тебе?

Снова последовало тягостное молчание.

– Эй, Мартишка, – сгоню!.. доводилась?.. – каким-то шипящим голосом произнес Лазарь.

– Доводилась… – последовал смущенный ответ.

Лазарь внезапно повеселел.

– Хе-хе-хе!.. Плут же ты, погляжу я на тебя…

– Чурило! – кротко отозвался Гундриков.

Степаха прерывисто дышала, но молчала. Изредка она с ядовитой ненавистью останавливала взгляд свой на спокойной фигуре мельничихи.

– Ну, и когда же вы спознались? – продолжался допрос.

– С Красной горки…

– Хе-хе-хе… Травку, значит, почуяли, корма вольные!

– Что же, ты к ней, Чурило, ходил, или она к тебе ходила? – вмешался Гундриков и плотоядным взглядом окинул жирную Степаху.

Мартишка молчал.

– Открывайся, Мартишка, – вмешалась и мельничиха, – попал, брат, в собачью стаю, лай не лай, а хвостом виляй!..

Но не успел еще Мартишка с обычной своей угрюмостью доложить, что «она к нему ходила», как Степаха с разъяренным видом бросилась на мельничиху и вцепилась ей в волосы… Мы остолбенели. Гундриков первый нашелся. Несмотря на колебание, ощущаемое им в ногах, он бросился к Степахе и, крепко схватив ее поперек туловища, оттащил от мельничихи. Мельничиху подхватил под мышки Лазарь.

Она была неузнаваема. Весь ее почтенный и даже умилительный облик исчез бесследно, и пред нами бешено металась женщина без всяких признаков «исконности». Впрочем, образный язык не покинул ее и в таком состоянии. Лишенная возможности вцепиться в физиономию соперницы, она сулила ей такую бездну напастей, что становилось жутко. Тут были и пожелания, чтоб бедную Степаху «свило да скорчило, повело бы да покоробило, перекосило бы с угла на угол да с уха на ухо»; тут и выражалась надежда, что Степаху «затрясет лихорадка, возьмет лихая болесть» и она от той болести «ни питьем не отопьется, ни сном не отоспится»; тут на несчастную бабу призывался и гром, которому предстояло разразить ее голову, и «родимец», от которого требовалось «затрясти» ее, и «вихорь», которому поручалось «разнести» ее кости вплоть до синего моря…