Александр Эртель - Липяги

Люба слегка отклонилась от широкой груди Сергия Львовича.

– Стало быть, они ужасные люди?

– Ужасные, моя дорогая.

– И их нельзя жалеть?

– Нет, моя радость, они не стоят жалости.

Она глубоко вздохнула.

– Скажи – они не признают… Шекспира?

– То есть, видишь ли, дитя мое, у них теперь система: они не только Шекспира – все отрицают: собственность, брак, религию; но, с другой стороны, как будто и не отрицают.

– Как же это? – широко раскрывая глаза, спросила Люба.

– О, они теперь далеко уже не так наивны! Прежде, друг мой, наглость их была так велика, что они сами во всеуслышание величали себя нигилистами, теперь не то, – теперь их именуют «интеллигенцией» (слово это Карамышев произнес не без презрительности), как будто существует какая-либо интеллигенция помимо нас…

– Ну, как же ты говоришь – на Сахалин, – в недоумении сказала Люба, значит, всю эту интеллигенцию на Сахалин?

– Значит, душа моя.

– Но ведь это масса…

– Это будет жертва, но жертва неизбежная. В Испании в одно прекрасное время выслали всех жидов.

– И нельзя никого оставить? – уже взволнованно и сквозь слезы допрашивала Люба.

– Некоторые сами останутся – те будут наши, – ответил Сергий Львович и затем, с некоторым беспокойством, добавил: – но ты напрасно волнуешься, дитя, они не стоят этого…

Люба стремительно вскочила со скамейки.

– Нет, стоят, стоят!.. – в чрезвычайном раздражении вскричала она. – Я сама знаю… С Федей Лебедкиным я росла вместе, и я его знаю, и я люблю его… А он нигилист, он сам говорил мне, что он нигилист… И Шекспира он отрицает, и искусство, и Пушкина… Он еще в гимназии со всем этим разделался и говорил, что это хлам… и он хороший, я люблю его!..

– Но, дитя мое… милая, дорогая… – успокаивал Любу Карамышев: – вот какая ты нервная, какая тревожная. Успокойся, голубка… Очень может быть, что господин Лебедкин и прекрасный молодой человек…

– Он очень, очень… прекрасный!..

– Но очень может быть, что он уже и не нигилист теперь… Где он? Кто он?

– Он теперь в академии… он медик и он очень восхищается ана… томией… он уже скоро год как не писал мне… но я его очень… очень люблю! – вся подергиваясь от сдерживаемых рыданий, отвечала Люба.

Сергий Львович снова хотел ее притянуть к себе, но она отстранилась от его объятий и, по самый подбородок завернувшись в плед, села в уголок скамьи. Мне было видно ее сосредоточенное личико, омраченное задумчивостью. Ее глазки печально смотрели из-под заботливо сдвинутых бровей.

А соловей в каком-то исступлении звенел и рассыпался серебристыми трелями, то легкими и веселыми как мотыльки, то заунывными и страстными… Люба слушала, и лицо ее мало-помалу прояснилось. Заботливые морщинки на лбу сглаживались; губы принимали знакомое уже мне выражение: игривое и несколько насмешливое; глаза засветились… Наконец она глубоко, всею грудью, вздохнула и поднялась со скамейки. Карамышев последовал за нею. Несколько минут они шли молча.

– Ты читал «Шаг за шагом?» {24} 24 «Шаг за шагом» – роман Омулевского (псевдоним Иннокентия Васильевича Федорова, 1837–1883). Его творчество развивалось под воздействием взглядов революционных демократов. Роман «Шаг за шагом» (1870) был издан с большими цензурными купюрами. – неожиданно спросила Люба.

– Нет… – слегка, удивившись, ответил Карамышев.

– А я читала.

И затем в молчании прошли несколько шагов.

– И «Мещанское счастье» не читал? – снова спросила она.

– Я не читаю подобного рода книг, – с достоинством ответил Сергий Львович.

– А я читала… Я и «Трудное время» {25} 25 «Трудное время» (1865) – повесть русского писателя-демократа – Слепцова Василия Алексеевича (1836–1878). В своей повести Слепцов нарисовал политически острую картину борьбы между помещиками и крестьянами в пореформенный период. читала, – добавила она, как бы подзадоривая Карамышева.

Карамышев пожал плечами.

– И знаешь, я думаю, что ты не совсем прав, – настаивала Люба.

– Почему же ты так думаешь, моя дорогая?

– Да уж так… Думаю.

И затем снова запела, пародируя Менелая из «Прекрасной Елены»:

Все помещику, все помещику, все помещику…

и шаловливо делая па на кончиках своих ботинок.

Карамышев и смеялся и недоумевал.

Около балкона Люба внезапно остановилась и обратила лицо свое к Карамышеву.

– А знаешь – я, может быть, и не буду твоей женою! – пресерьезно произнесла она.

Он отступил в недоумении.

– Да. Очень может быть, – продолжала она, и вдруг лицо ее явило вид неизъяснимого волнения, – и даже вот что, – заторопилась она, – я возвращаю вам ваше слово, мсье… (Она сделала низкий реверанс и еще более побледнела, еще более заторопилась.) Я не могу быть вашей женою… Я не разделяю ваших убеждений… Я не считаю вас «честным человеком», мсье… Au revoir! [4]– и быстро исчезла в дверь залы, мрачным пятном зиявшую посреди стен, освещенных луною. Мне показалось, что она бросилась в пропасть…

Карамышев долго стоял как пораженный громом. Потом произнес какое-то проклятие (к удивлению моему, на французском языке) и быстрыми и неровными шагами заходил около дома.

– Какая дичь! какая дичь! – восклицал он, жестоко ломая руки. – Дитя, ребенок… и заразилась, заразилась… – и затем, в отчаянии схватив себя за голову, простонал: – О, как я люблю ее!

Я закрыл окно и лег спать.

Наутро Карамышев был бледен более обыкновенного. Хотя улыбка и теперь не сходила с его губ, но она казалась уже явно насильственной. Говорил он мало и вообще являл вид несколько оскорбленного достоинства. Та надменность, которая иногда прорывалась в нем и при спокойном состоянии духа, теперь выражалась особенно ярко.

Люба сказалась больною и не вышла к завтраку. Когда об этом объявили, Сергий Львович слабо и неопределенно улыбнулся. После завтрака он уехал. Инна Юрьевна подозвала меня к окну посмотреть на этот отъезд. Четверик великолепнейших серых рысаков, толстейшее чудовище на козлах, шикарнейшая венская коляска – все как нельзя более гармонировало с благородным обличием господина Карамышева. Небрежно натягивая светлую перчатку, сел он, почтительно поддержанный человеком в ливрее, небрежно откинулся к задку, небрежно и сквозь зубы произнес: «Пшол» и скрылся в облаках сияющей пыли. Инна Юрьевна сделала ему ручкой и, вся восхищенная, отошла от окна.

Не знаю почему, но дурного расположения духа в Карамышеве она не заметила. Впрочем, и вообще она не отличалась наблюдательностью.

После отъезда Карамышева Люба вышла. Лицо у ней было желтое и несколько сурово сосредоточенное. Глаза поражали тусклостью и были как-то неприязненно сухи. Одета она была, казалось, еще проще, чем вчера. Синее платье из какой-то плотной материи и без всякой отделки, – совсем не по сезону, как, вероятно, и заметит моя взыскательная читательница, – узенький и жесткий стоячий воротничок, прелестно, оттеняющий смуглую желтизну шейки, свободно распущенные косы, – вот и все. Но эта простота ужасно шла к ней. Она в ней казалась особенно крепкой, особенно смелой и непреклонной. На вопрос матери, чем заболела она, Люба ответила что-то неопределенное и, взяв какую-то работу, уселась около раскрытого окна. А Инна Юрьевна завела было обычную материю об искусстве, об Англии, но как-то необыкновенно быстро переменила фронт и незаметно перешла к сплетне. Она спросила, знаю ли я, отчего madame Карицкая разошлась с своим мужем, и на отрицательный ответ подробно рассказала мне, отчего она разошлась. Затем выступили на сцену балы помещика Китайцева, на которых, по мнению Инны Юрьевны, бывает всякий сброд и для тостов, вместо шампанского, подают донское. Потом коснулась дела Макаровых, которые так много и так безрассудно проживают, а между тем водят детей в ситцевых платьишках и стоптанных башмаках… Все это было утомительно и скучно. Я попытался завести разговор с Любой. Но она отвечала мне сухо и односложно. Я уж начал жалеть, что согласился остаться на сегодня… На мое счастье, пришел Марк Николаевич и пригласил меня пройтись по хозяйству.