Александр Эртель - Мое знакомство с Батуриным

Понятно ли вам, как все это предрасполагало к неге, к любви, к блаженству? А вышла, друг мой, одна только отвратительнейшая ерунда!.. Впрочем, это пока в сторону. – Не буду расписывать вам чувства мои, когда легкий шорох платья коснулся, наконец, моего слуха. Помню только, что я узнал, с поразительной чуткостью, похожей даже на ясновидение, узнал, что это непременно ее синее кашемировое платье. Но не в этом дело. Месяц светил несколько вкось, и его лучи, сквозя чрез листву ближней березы, падали прямо ей в лицо. Или лучше – не падали, а играли прихотливыми пятнами. Помню, как сейчас, что один ее глаз (правый) да нижняя часть лица освещались особенно часто и особенно ярко. Как-то так приходилось. Помню также, что прикоснулся я к ней положительно с какой-то безумной радостью, и долго, не отрываясь, смотрел ей в глаза, влажные и несколько восторженные. Она прижималась ко мне вся в трепете и как будто недоумевая. Или, скорее, казалась растерянною от огромного счастья… Но вместе с тем губы наши не „сливались в поцелуй“ (какое удачное выражение это „сливание“!) от какой-то непонятной нам, но ужасно настойчивой стыдливости.

И вот в эту-то пору сугубого блаженства до нас донесся внятный шорох. Мы замерли. Но я не выпускал из объятий милую девушку и по возможности старался казаться твердым. Шорох усилился. За кустом сирени послышались голоса и как будто фыркнула лошадь… А затем произошел следующий разговор:

– Васюх?

– Я.

– Обделал?

– Вона!

– Чья?

– Шут ее знает! Кажись, Митрошкина.

– Мерин, так Митрошкин. Холка побита?

– Побита.

– Ну, Митрошкин.

Послышался сдержанный смех.

– Вот поревутся-то!

– Пущай. Он мне, брат, тоже завязал о Покрове: „Вор ты, говорит… В Сибири, говорит, тебе место…“ Пущай теперь…

– Ловок! Ну, покурим, да в ход. Не гнались?

– Не видать.

– К Архаилу?

– К кому же опричи… Не иначе как к Архаилу.

– Скуп стал, линючий пес!

– Всё две красных даст.

Конокрады уселись и, по-видимому, закурили.

– Эх, жизнь проклятая! – сказал один, сплевывая сквозь зубы, – как заполучу, так запью.

– А что, – спросил другой, – аль не подается?

– Подается! – насмешливо возразил первый, – она подастся, как прихватить ее в тесном месте.

Помолчали.

– А девка хороша, – сказал другой. Первый ничего не ответил. Тогда другой в свою очередь плюнул и произнес:

– Взял да прихватил.

– И прихвачу, – решительно ответил первый. – Как пойдет к сестре в Лупцоватку, так и прихвачу. А станет кричать – изобью как собаку.

– А насчет подарку?

– Берет, дьявол. Берет, да что толку!.. Позавчера целый полштоф наливки вылопала. Вылопать вылопала, а к чему пришло дело: выкладывай, говорит, четвертной билет. Мне, говорит, Чумаков купец четвертной билет сулит… Мне, говорит, ежели за четвертной, и от мамушки запрета нету… Поди вот поговори с ней!

– Эка! – равнодушно произнес другой и снова сплюнул. – Ну, а баба твоя? – спросил он после непродолжительного молчания.

Первый засмеялся.

– И утюжил я ее, братец ты мой, вчерашнею ночью! – сказал он. – До того добил – хрип у ней, окаянной, пошел. Ну – бросил.

– Эка!.. – заметил другой, и, помолчав, спросил: – За дела?

– Стерва она! – с негодованием отозвался первый. – Гармонь я купил, так на что гармонь купил, ей бы муки да дьявола пестрого… Будет помнить гармонь!.

– Их не бить, добра не видать, – философически вымолвил другой, и после паузы спросил: – Где мерина-то подцепил?

– На жнивах. Ходит по копнам и не дается, дьявол. Бился, бился…

– Молодчина ты! – одобрительно сказал другой.

– Я, брат, не из робких, – хвастливо возразил первый, видимо польщенный похвалою, – я, брат, чуть что – мне и в Сибири не страшно. Эка-ста!..

– А мне опять старых чертей поить, – сказал другой в раздумье.

– А что?

– Все насчет ссылки этой… То ничего все; а у Митьки амбар обокрали, и пошло, и пошло… Это уж знай – на десятку напорешься: два ведра, хоть издохни!..

– Напоил бы я их!

– И напоишь, – в некоторой обиде отозвался другой.

– Я бы их напоил! Я бы подпустил им!

– Подпустишь!

– И подпущу. Я, брат, своим так и сказал: чуть что – ждите красного петуха в гости. Небось!

– Ловок ты! Семья-то, она, брат…

– Что ж семья…

– Что ж! Семья-то, она, брат, тово… Она, брат, детишки тоже… Это ты тоже не тово…

– Тютя ты! – презрительно отозвался первый. – Я бы не токмо бояться их, чертей, я бы измолол их… В струне бы их держал. Эх, баба ты!.. Ты бы, кабы не они, может житель был бы… Ты, как за хомут скотину-то у тебя пропили, легче бы петлю накинул на себя… – И он вдруг прыснул: – И на кой дьявол ты хомут этот сволок? Хомут городской, на какого лешего тебе этот хомут?

– Хомут, хомут! – смущенно возразил другой. – Поедем-ка… Хомут!.. Ловки вы…

Затем опять раздался шорох. Лошадь снова фыркнула, и все смолкло.

– Ах, ужас какой! Как я боялась… – воскликнула девушка и крепко прижалась ко мне, закинув назад изящную свою головку.

– Чего же ты боялась, дорогая?

– Услышат… Папа узнает… Скандал… Мало ли чего!

– Ну вот тут-то и конец моему роману, – саркастически усмехаясь, добавлял Батурин. – Руки мои внезапно как плети скользнули по ее гибкому стану и в бессилии опустились. Во рту появилась какая-то сухая и неприязненная горечь… А тут, как на грех, месячный луч коварно лег на ее губы, и выражение страсти немилосердно растянуло их. И что же мне показалось! – бывает же глуп человек – мне показалось: какая-то огромная птица бьется на моей груди… И, страшно сказать, все существо мое переполнилось непобедимым отвращением.

Она, впрочем, впоследствии вышла замуж за одного прокурорского товарища. Он был мал, как котенок, и фамилию ему дал госпадь бог самую подходящую – „Сюсюткин“».

Вот единственный роман Батурина.

Ну, а еще, я, ей-богу, не знаю, что сказать о нем. Добрый был человек, любил искусство… Но в последнее время редко заглядывал в книги. Да что в последнее время! – в последнее время он только мучился да терзался, да путался в различных думах, тяжких и удушливых, как кошмар… И вот человек умер.

Говорят, что, умирая, он обвел окружающих тоскливым взглядом и спросил упорно: « Да когда же мы переведемся на Руси? » Что он этим хотел сказать – не знаю. Но, повторяю, добрый был человек, и его жаль.

Я издаю его записки.