Александр Эртель - От одного корня

Свои идеалы, свои надежды мир и теперь складывал по образцу «старинного» порядка, но в своей настоящей жизни, и экономической и нравственной, он не только не подражал ему, но даже не без тонкости осмеивал тех, которые подражали или хотели подражать. Вот Трофим-то именно и был из этих хотевших подражать старине, и тут уж мир ставил его не высоко; и если не величал его вслед за Васильем Миронычем – «блажным», то все-таки, так сказать, обходил его, игнорировал, если употребить очень здесь подходящее иностранное слово, то есть «ни во что не ставил – любя», как я уж и сказал где-то выше.

У самого же Трофима предания, касающиеся собственно чисто практических отправлений былой общинной жизни, как-то, невообразимо переплелись с религиозной и нравственной подкладкой этой жизни. Из этого сплетения получилось у него какое-то, для постороннего наблюдателя, чисто хаотическое мировоззрение. Как уж он в нем разбирался – положительно не могу понять. Думается мне, что и сам он не мог бы указать ясно и решительно границ своего оригинального мировоззрения. Не только границы, но и все-то оно было для него, несомненно, смутным, неопределенным, туманным, за исключением самого корня, основы, с которой сбить его было невозможно. Основа эта в его речах выражалась так:

– Мир – великое дело… чтоб, значит, сообчa… по правде… по-божьему… к примеру – всем чтоб вдосталь, без обиды… Все мы люди, все – человеки… Надо, все чтоб тихо… без озорства…

А вот, отправляясь от этой-то основы, от этого-то корня, он и забирался в невылазные дебри, которые, надо правду сказать, стоили ему много тяжелой умственной работы, хотя следов этой работы, как я уже сказал, на его лице заметно не было. Был он неграмотен, но в последнее время начал учиться. Учился почти тайком: где-нибудь в риге, в амбаре, осторожно выспрашивая при случае: «Как складываются эти буквы? Как выговаривается это слово?» – Это, конечно, я узнал уж впоследствии.

Еще черта. Он чрезвычайно неприязненно относился ко всякого рода новшествам, например к железным дорогам, ссудо-сберегательным кассам, земледельческим машинам, особенно хитрого устройства, и т. п.

Мне кажется, нечего и добавлять о том, практичен ли был Трофим в обыденной жизни. Практичным он не был. Жил бедно; хозяйство, несмотря на все его старание, шло у него с грехом пополам. На счастье, семья у него была небольшая: сестра Алена да вечно больная старуха мать. Жены у Трофима не было – умерла тому назад лет семь. Говорили, что была она баба распутная и гуливала шибко, с мужем же почти не жила, хотя где-нибудь в кабаке без слез, – может быть, и пьяных, – говорить об нем не говорила.

– Эх, зайчиков-то напрасно загубили? – мягким голосом говорил Трофим, когда я выходил из избы на крыльцо.

– Небось тоже где ни на есть дружки остались, – продолжал он, с жалостью рассматривая заячьи морды, облитые кровью.

– Так, по-твоему, выходит, что и барана зарезать нельзя – тоже дружка останется! – засмеялся Михайло.

– Известно, ежели рассудить по-божески, ни след и овечку губить – все кровь в ей, как ты хоть…

– Как бы нам самоварчик оборудовать, Трофим? – прервал я его философию.

– Здорово будешь, Миколай Василич, – поклонился он мне, – что ж, эт можно – отчa чайку не попить… Аленушка! – закричал он сестре, наставь-ка самоварчик-то! Чайку Афросинь-Гавриловпа оставила ай нет? А то я к Василью Миронычу добегу.

– Есть, оставила, – ответила Алена и захлопотала над самоваром.

– Ну, вот и попьетесь! – заметил мне Трофим добродушно.

– Ну что, как, ребятишки-то учатся? – спросил я.

– Ничего себе: вникают помаленьку… как не вникать… Ну и то надо сказать – учит она как след… по совести… Не то чтоб как зря…

Мы вошли в избу. Трофим благоговейно перекрестился на икону, старательно обтер снег с лаптей и осторожно уселся неподалеку от двери.

– Что, мужики-то ваши все дома?

– Нет, малость какие дома-то, все больше в отлучке…

– Где же?

– Да иные работки поискать поехали, под условия, значит… Иные сено повезли на подторжье, овсишко, – благо путек… А то под извозы рядиться к Чумакову…

– Это ему куда же?

– В Козлов, кажись… Чугунка-то, ишь, не справляется возить-то, так он пшеницу гужом хочет доправить.

– Кто ж поехал рядиться-то?

– Петруха Булатов да Митяй Чиликин.

– Это они что же, для всей деревни ряду-то возьмут?

– Как же, дожидайся!.. Не те, видно, ноне времена, чтоб порадеть для мира-то… Ноне всяк себе норовит где ни на есть кусок урвать… а не то чтоб для мира!.. Это уж бабы проболтались про мужьев-то – куда поехали… А то и уедут таючись, никому не скажутся… А возьмут там ряду да опосля и набирают в артель… поднес им там, аль деньгами положат что с себра, ну и примают…

Самовар скоро вскипел, и мы благодушествовали за ним втроем: я, Трофим и Михайло. Алена не показывалась из-за перегородки. Михайло сесть к столу не решился и пил чай, держа чашку в руках, что, вероятно, стоило ему немалых огорчений.

– А что, Миколай Василич, – говорил за чаем Трофим, – я так помекаю: времена ноне – самые что ни на есть развратные… Ты как полагаешь?.. Сказано – брат на брата, так вот оно и есть… Ну, купцы там аль господа в разврат пошли, это уж им такой предел положoн: сыспокон веку у них так водится, чтоб все в одиночку… сусед под суседа ямы копать… Ну, а наш-то брат, мужик, посмотришь… Ни тебе какого ни на есть согласья, ни тебе артельности… А уж я так своим глупым разумом думаю: коли мужику да ежели друг за дружку не стоять – пропащее дело… Что у него? У купца, как-никак, капиталы… у барина – земля аль жалованье какое полагается. А у мужика только и наживы, что недоимка да неотработка… Всякому свой предел положoн, ежели ты, значит, купец, ну – торгуй, барин – землей владей… А уж как ты хрестьянин, так хрестьянином и будь… Чтоб, к примеру, как Христос-батюшка повелел… Он, батюшка, претерпел – и ты терпи… Он за мир душеньку свою положил, и ты за мир стой… а не то чтоб какой кус урвал да один и сожрал… Ежели ты, будучи мужиком, хрестьянства от господа бога удостоен, так неежели тебе в разврат с миром идти… Я так полагаю…

– Да разве «хрестьянин»? Ах, Трофим, Трофим… Ведь мужик-то крестьянином зовется, а христиане, или, по-твоему, «хрестьяне», мы все одинаковы, и барин, и купец, и мужик…

– Нет, это ты не так, Миколай Василич! – упрямо перебил меня Трофим. Потому как Христос-батюшка терпел и за мир пострадал, так он и мужикам узаконил… Стало быть, они хрестьяне и есть… А ежели ж мужик от хрестьянства отбивается, ну, значит он Христу – раб лукавый… потому мир на мамону променял… И нет, я тебе скажу, греха тяжчее, как ежели мир продать аль супротив его возгордиться… Ах, сколь тяжек грех энтот!..