Александр Эртель - Под шум вьюги

Григорий замолчал.

– Ну что же, полегчало?

– Кому? Бачке-то? – спохватился он, – известно, помер… Где ж полегчать!.. Дорогой-то еще дюжей его разбило – в два конца-то, почитай, сорок верст… А уж работник был, царство ему небесное, и-и… – он покачал головой. – Как жив-то был – мы все-таки супротив других не плошали: два работника!.. Ну, а теперь, что ж, плохо… Завезешь, завезешь хлебушка с поля… Ну, думаешь, ноне до новины перебьюсь… ан не тут-то было!.. Там продашь на подушное, там за земельку купцу надоть, там засыпку в магазей… туда-сюда, глянь – до поста-то великого еле-еле протянешь… Да и то уж впроголодь. Кабы коровенка – все бы сподручнее…

– Разве нет коровы-то?

– Летось с укциону продали… Барину тут задолжал – не отработал…

Григорий вздохнул.

– Оно бы все ничего, да вот ребятенки-то… Грудной-то нудится-нудится, тоска… С утра до ночи ноет… Известно, кабы молочка, глядишь – и справился бы… Теперь вот телочку добыл: у соседа корова сдохла, я ее и взял; две меры ржи отдал…

– Чем же вы маленького-то кормите? – удивился я.

– Махонького-то? Да чем… хлебушка нажуешь с солью…

Он замолчал и старательно начал оправлять полость, покрывавшую мои ноги.

Холодный ветерок подувал в лицо. Он опять понемногу усиливался. Обрывки туч снова сплотились и заслонили редкие звездочки.

Вьюга опять закрутила.

– Калинкины дворики виднеются! – послышалось восклицание Григория, ехавшего впереди. Он поравнялся с санями. Лошаденка его, сплошь занесенная снегом, беспрестанно отфыркивалась и трусила мелкой рысцою. Зипун тоже покрылся белым слоем.

– У… понесло-то!

– А что, Григорий, не перегодить ли нам в двориках? – закричал я ему, – может, опять поутихнет.

– Что ж… Тут знакомый мужичок есть, Андреян Семеныч… Заедемте… Изба чистая…

– Ну ладно!

Переехали какой-то сугроб. В избах замерцали подслеповатые огоньки. Зашумели ветлы около полузанесенных дворов…

Калинкины дворики стояли среди чистого поля; река отходила от них версты на полторы. Все это сообщили мне после. К Панкратову я прежде ездил по иной дороге, минуя дворики.

Мы поравнялись с длинной избою. Два окна выглядывали на улицу и освещали ее. Григорий подошел к окну и постучал; послышались расспросы… Наконец дверь скрипнула, и нас впустили. Где-то на дворе залаяла собака…

Я вошел в избу. Это была просторная сосновая изба, чистая, теплая, с деревянным полом, с «белою» печкою. На столе, накрытом грубою скатертью, лежал непочатый каравай ситного хлеба и стояла деревянная резная солоница. В высоком деревянном подсвечнике горела сальная свеча.

Меня встретил хозяин. Это был высокий, статный мужик, с красивым, открытым лицом, с большою русою бородою. Сильная проседь серебрилась у него в волосах; серые глаза глядели умно и насмешливо… По тонким губам бродила какая-то подмывающе-бодрая, слегка лукавая усмешка… Вообще в нем сразу что-то располагало, – есть такие симпатичные лица.

Поздоровались. Я снял шубу и подошел к столу.

– Аль по нужде какой едешь? – спросил меня Андреян Семеныч, бережно вешая мою шубу ближе к печке. Голос у него был приятный и добродушный, но опять-таки с легким оттенком насмешливости.

Я ответил ему, куда еду. Он слегка покачал головой и, накинув полушубок на плечи, вышел из избы. Колокольчики звенели где-то на дворе.

На задней лавке что-то прибирала сморщенная, но бодрая и чрезвычайно подвижная старушка; с палатей выглядывали веселые русые головки детей.

– Что ж, у вас семьи-то только? – спросил я старуху.

Она чуть заметно улыбнулась.

– Нет, сын есть. Да он с женою пошел прощаться к тестю… Должно, гостюют.

Вошли Григорий и Яков, за ними Андреян Семеныч.

– Раздевайтесь-ка да полезайте на печку… Я обсушу зипуны-то… Ты, Григорий, разувайся да положь в печурку лапти-то, они поколева пообсохнут… Ишь, барин-то вас умаял как…

Он насмешливо взглянул на меня.

– Старуха, поищи-ка винца, там, должно быть, осталось; налей ребятам-то по стаканчику…

Старуха засуетилась. Ребята чинно выпили водку и, утеревши полою губы, полезли на печь.

– Ты не выпьешь с дорожки-то?.. Небойсь прозяб… – обратился ко мне Андреян Семеныч.

Я отказался.

– Ну, да оно знамо… – опять-таки насмешливо сказал он, тщательно отряхая Григорьев зипунишко, – шуба-то твоя не этому чета… Мороз-то не вот скоро влезет.

Возражать было нечего… Я посмотрел на часы.

– Много до полночи-то? – спросил Андреян Семеныч.

– Да теперь семь часов.

– Стало быть – пять осталось. Лошадям овса-то надыть? Сенца мы дали.

– Нет… Может, погодка поутихнет, – поедем.

– То-то, смотри… А то овес есть.

– Много считаете до Панкратова?

– Тут хоть и недалеча, версты три, да дорога-то блажная: мало-мальски погода поднимется, ни за что не доедешь… Прогалок-то большой: как не попадешь к Панкратову, так и езди пo степи до самого Битюка; уж там в лес уткнешься – по ту сторону реки будет…

– Ты кто, из дворян, что ль? – бесцеремонно добавил он, развешивая зипун перед горячим «устьем»…

– Нет, не из дворян.

Андреян Семеныч как-то неопределенно промычал, но тон его сразу стал и доверчивей, и добродушней. Он обстоятельно расспросил меня про мое жительство, мои занятия, про крестьянское житье в Малой Березовке (село, около которого я жил), которая была известна во всем уезде благодаря большому винокуренному заводу, носившему название Березовского.

– Да что, Андреян Семеныч, – ответил я ему на последний вопрос, балуются мужики, в Березовке… Пьянство все усиливается, живут плохо… Воровство завелось.

– Т-э-к… – задумчиво протянул Андреян Семеныч, – да, надо правду сказать, народ дюже стал слабее, чем в наше время, – продолжал он, – кабаки эти пошли, и дележи, и воровство… Всего вдосталь!

– Отчего же это, Андреян Семеныч?

– А уж бог ее знает с чего! – Андреян Семеныч развел руками. – Я помекаю так: все от голодухи больше… Ты вот погляди на наш поселок: живем мы, слава богу, покедова – в достаче, ну и не заметно, чтобы пьянство, алибо что… И народ у нас дружнее, мирское дело не продаст, не пропьет… А ты, вон, погляди в Россошном у них, – он кивнул в сторону Григория, выбрали они ходока, за луга стараться, – соседи у них луга отбили, – что ж ты думал?.. – взял этот ходок да за две сотенных документы и продай суседским!.. Вот они как мирское дело-то понимают.

– Это верно, – подтвердил Григорий, – Кузьма Семеныч у нас есть, теперь кабак открыл, с нового года.

– И приговор ему дали? {2} 2 «И приговор ему дали?» – мирской приговор, то есть постановление мира, общества. – удивился я.

– Дали. Старикам поднес восемь ведер, ну и дали…

– А луга так и остались за соседями?