Владимир Елистратов - Тю!

Вы можете назвать меня извращенцем, но я люблю Средиземное море зимой.

Скажем, Каталония, январь. Море, когда нету солнца, — кипящий ледяной свинец. Злобно чавкает где-то в камнях своим беззубым стариковским ртом. Ворчит, что-то ищет в скалах. Не находит и опять ворчит. Ворчи, ворчи, всё равно не найдёшь.

Ветер — душистый и холодный. На парапете, как дуэлянт, наотмашь лупит тебя мокрыми перчатками по щекам. И тебе нечем ответить.

Ранние сумерки. Мутное пятно солнца (а может — луны?) у горизонта. Зима, не сезон. А мне нравится. Нравятся эти мерзкие дожди, этот нудно пристающий мокрый ветер, эти ахающие волны, похожие, когда выглядывает солнце, на расплавленную слюду, эта бьющаяся подстреленной птицей парусина навесов. Пахнет йодом водорослей и пригорелым кофе. Хорошо. Слегка тревожно, но уютно.

А особенно уютно посидеть на застеклённой веранде какой-нибудь кафешки, поговорить с интересным человеком.

Мы сидели в ресторанчике маленького каталонского городишка Тоса-де-Мар, на застеклённой террасе с видом на море и пили сангрию. Я и моя старая подружка Галя, жена Глебушки, тоже моего старого друга. Сидели, ждали Глебушку, чтобы отметить старый новый год. Глебушка был на каких-то переговорах.

Сангрия — очень вкусная, напоминает яблочно-вишнёвый компот, который варила моя бабушка, царство ей небесное. Только от этого — испанского — компота почему-то хочется пробежаться по перилам парапета. Или поболтать за жизнь. И Галя решила заняться последним.

Два слова о Гале, пока она отпивает, вдохновляясь, сангрию, затягивается «Парламентом» и стряхивает пепел в пепельницу в виде ящерицы Гауди.

Галя — очаровательное существо. Родом — крымчанка. Мама — хохлушка, папа — моряк. Фамилия — Дюбель. Галя Дюбель. Почти как матрос Железняк.

Имеет: роскошную грудь, золотую фиксу во рту, родинку над губой. Эротика, рок, романтика. Три в одном. Говорит баритоном. Брюнетка. Взгляд испепеляет сразу и навсегда. Бутылку вина нежно называет «глычек» (конечно с южным «Г»), меня — «Вовчара», скандинавов — «трескоеды», украинские деньги — «хохлобаксы» и тому подобное. Но особенно выразительно её «Тю», которое имеет тысячи оттенков, например: «конечно», «ни в коем случае», «а вы собственно кто?», «ты бы, малой, полечился», «брысь!», «а я в принципе и не замужем», «ешьте, суки, сами свои салатики», «убери руки, животное», «обними меня покрепче» и т.д.

Галя — моя ровесница. То есть до пенсии ей, мягко говоря, ещё далеко. Но в своей жизни она навидалась таких видов, что даже от одного из них у меня бы лично случился инсульт. Или энурез. В зависимости от вида. Слушайте сами.

— Шо было, Вовчара, то было, — философски начала Галя и затянулась, ослепительно блеснув фиксой и матово забрезжив черешинами глаз.

— Ты любишь немцеу?

— Средне, — ответил я.

— Тю!

Это значило: «Г… ответ»

— Моя первая европейская гастроль, Вовчара, была с немцем. Его звали Ганс. Ты знаешь Ганса?

— Нет, ты мне про Ганса ничего не рассказывала.

— Тю! А шо там рассказывать! Я упервые увидела его около буржуазного магазина «Берёзка». Это было як гром и молния. Он был высокий, голубоглазый и прекрасный, як я не знаю шо. Тогда я ещё безумно любила Боярского, но по сравнению с Гансом Боярский показался мне тараканом у шляпе. Я сказала себе: «Галю, это он». Я проделала работу, и Ганс запал на меня, як кот на валериану. Он мотылялся у моих стройных ног, целовал мои шорты и обещал берлинскую прописку. Он долго уговаривал меня сходить с ним у брак, но я не соглашалася, потому шо я же ж люблю Родину, ты знаешь. Он звал меня «майне либе» и поил шнапсом. Он говорил, шо я его Гретхен и Брюнгильда и водил у «Берёзку». Наконец я растаяла у лучах его интуристской любви. Мы уехали у Берлин и расписалися, як родные. Ты был у Берлине, Вовчара?

— Был. Хороший город.

— Тю! У Берлине усё прекрасно, кроме немцеу. Мы жили мирными голубками несколко месяцеу. Но потом у меня открылися глаза. Он сказал мне: «Галю, иди работать», «Тю! — ответила я, — я не по́няла, шо ты имеешь у виду. Последний раз я работала в третьем классе средней школы на уроке труда. Я вышивала крокодила Гену, похожего на тебя, любимый. С тех пор я не работала. Давай жить так: я буду твой прекрасный цветок, а ты будешь моим заботливым садовником. Ты будешь поливать дёйчемарками мои прекрасные лепестки, а я буду распускаться, як я не знаю шо, и опьянять тебя сказочным ароматом любви. Зер гут?» Но он упёрся рогами у быт и, як придурок, повторял свои скучные глупости. Он говорил: «Ты должна работать, потому что моя трудолюбивая Германия — это не твоя ленивая Россия. Здесь вам не тут. Здесь усе как один должны работать и считать куркулятором деньги». Тю! Я по́няла, шо этот менталитет мне неродной у принципе. Я сказала ему: «Ганс! Ты можешь идти уместе с твоим германским трудолюбием у то место, где ноги становятся нехорошим словом. Моя любоу х тебе была чиста до невозможности, но она умерла наусегда, як ГДР. А теперь, Ганс, дай мне очень много денех и прощай наусегда». Он долго не хотел расставаться со мной и с валютой, но я проделала работу, и справедливость восторжествовала. Я ушла от него в одних шортах и у майке на, извиняюся, совершенно голое тело, но с сумочкой, где было на шо достойно жить первые пять-шесть лет.

— И что — вернулась домой?

— Я очень хотела вернуться, но как только я вышла от Ганса и зашла выпить двести граммоу водки у кафе на Фридрих-штрассе, я увидела… Это был як удар учебником сопромата по голове. Это был француз. Его звали Этьен. Ты любишь французоу?

— Да не то что бы…

— Тю! Их надо усех отдать в поликлинику для опытоу. Но тогда я ещё этого не знала. Он был, гад, красиу и элегантен, як гоночный автомобиль. Я сказала себе: «Галю! Это твоя судьба. Ты будешь гулять по Парижу, як графиня де я не знаю шо, есть каштаны-фри и пить глычиками Клико. Почему этот красивый мусьё до сих пор ходит один без тебя, словно дикий необъезженный мустанх? Это же ж не порядок, Галю!» И тогда я проделала работу, и через час он был, як раб, у моих шортоу. Он целовал и рвал мою майку, рыдал, як выпь, и униженно умолял отдаться у соседних номерах. Я сказала ему: «Тю! Не так же ж сразу, мон шер. Меня очень сильно возбуждают шпили Нотр-Дама. Покажи мне их, и я согрею тебя между своих любящих грудей».

Галя вдохновенно осушила полстакана сангрии, распыхала новую парламентину и продолжила:

— Неделя, Вовчара, прошла як у сказке. Мы гуляли по Парижу, каталися по Луаре, любили друг друга у Марсельском порту и выделывали такие вещи, о которых ты ещё, извиняюся, маленький слушать.

— Да уж…

— Тю! Это была такая бездна экспериментоу, шо я уся до сих пор краснею их вспоминать.