Вера Желиховская - Завещание

– Да… Это весьма печально! – пробормотал врач.

– Скажите, доктор: он ждёт своих детей?

– Только Анну Юрьевну! Только её одну. Она обещала приехать со старшими детьми… Ещё вчера была телеграмма. Целый день ждали…

– Скажите!.. Откуда внезапная нежность? Десять лет не видались… Может быть и супруга её ждёт? Зятя своего, этого азбучника? – презрительно осведомилась генеральша.

– Нет! Где же? Человек служащий… И сын тоже, Пётр Юрьевич: не могут тотчас приехать! В командировке, в Закаспийском крае… Даль!

– Да, далеко! – согласилась генеральша, очевидно занятая другими мыслями. – А скажите, Эдуард Викентьевич, эта новая духовная… давно она написана?

– Только сегодня. Только сегодня-с. Черновая была заготовлена на прошлой неделе; но генерал всё медлили. А тут, как с утра сегодня приступили эти боли…

– Последние? Опасные? – перебила Ольга Всеславовна.

– Крайне!.. Признаки весьма дурные… Как они появились, Юрий Павлович поспешили послать за нотариусом… Вы ещё его застали здесь.

– Да!.. А та, старая, прежняя духовная значит уничтожена?

– Н-не знаю-с… Но не думаю… Ах! Нет, нет, я и забыл: генерал собирались телеграфировать.

– Да?.. Телеграфировать?

Генеральша пожала плечами, грустно покачала головой и прибавила:

– Он так переменчив! Так переменчив!.. Впрочем, я думаю, что всё равно: ведь, кажется, по закону имеет силу последнее завещание?

– Да-с. Несомненно – последнее.

Генеральша поникла головой.

– Мне что обидно! – с горькой улыбкой зашептала она, очень близко склоняясь к молодому врачу и очень сильно налегая на его руку. – Мне что обидно, – не деньги! Я не корыстолюбива. Но зачем же отымать у меня дочь?.. Зачем, помимо родной матери, поручить её полусестре?.. Женщине, которую я не знаю, которая никакими заслугами, ни добродетелями, кажется, не отличалась! Я буду оспаривать!.. Я на это не соглашусь! Закон должен вступиться за право матери!.. Как вы думаете, доктор?

Доктор поспешил согласиться, хотя поистине, ни о чём в ту минуту не думал, кроме странной манеры красивой генеральши, разговаривая, так… неудобно близко склоняться к собеседнику.

В эту секунду раздался звонок и громкий голос генерала.

– Доктор! Эдуард Викентьевич!

– Здесь! – отозвался врач.

И оставив Ольгу Всеславовну на пороге её комнаты, он рысцой побежал к больному.

«Для умирающего – здоровый голос!.. Кричит, как на смотру бывало!» – подумала генеральша.

И красивое лицо её сразу подурнело проступившей на нём ненавистью.

Это было мимолётное выражение однако; оно очень быстро заменилось печалью, когда она увидала выходившего от больного камердинера.

– Что с барином, Яков, хуже?

– Нет-с, Бог миловал. Приказали подать к себе ближе шкатулку, и отворить её велели Эдуарду Викентьевичу. Какую-то телеграмму ещё писать желают.

– Ну, слава Богу, что не хуже… Яков! Я тоже сейчас посылаю на телеграфную станцию своего курьера, можете ему отдать и телеграмму генерала…

– Слушаю-с.

– Да вот ещё что: я ложиться не буду, – чуть что с барином, Бога ради, сейчас ко мне в дверь постучитесь, Яков!.. Я вас прошу – в ту же минуту скажите мне!.. Вот вам, Яков, возьмите… Вы даже похудели от трудов за болезнь барина.

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Мы трудов своих жалеть не должны! – объяснил лакей, пряча крупную ассигнацию.

Против ожидания ночь прошла довольно спокойно. Волнения и усталость взяли своё: Ольга Всеславовна, как ни крепилась, к утру крепко заснула; а когда проснулась, то перепугалась тому, что позднее солнце ярко светило в окна.

Горничная, ловкая немка из Вены, пять лет не покидавшая этой сподручной ей барыни, успокоила её тем, что барину лучше; что он ещё почивает, почти всю ночь не спав…

– Доктор при них и Яков до свету работали! – объявила она. – Разбирали они разные бумаги: иные связывали, что-то надписывали; другие рвали или в камин бросали. Полна решётка пепла. Яков сказывал.

– А телеграмм других не было?

– Не было больше, Яков и наш Фридрих сейчас бы меня окликнули, – я ведь вот тут, в буфетной прикурнула, оба они то и дело пробегали, на посылках. Но телеграмм кроме тех, что с вечера посланы, больше не было.

Ольга Всеславовна оделась, позавтракала и пошла к мужу. Но на пороге его комнаты её ждало распоряжение больного: без особого зова никого, кроме доктора и старшей дочери его, если бы она приехала, к нему не впускать.

– Вызовите Эдуарда Викентьевича! – приказала генеральша.

Домашний доктор был вызван и со смущением подтвердил приказание генерала.

– Но быть может он не думал, чтобы такое распоряжение могло меня касаться? – изумилась она.

Доктор извинялся, но должен был сознаться, что она-то именно и была названа, что его превосходительство именно просил передать её превосходительству, чтобы она не беспокоилась его навещать.

– Он помешался! – кротко, но с убеждением заявила генеральша, пожав плечами. – Откуда такая ненависть? За всю мою любовь к нему, старику, годившемуся мне в отцы!..

И Ольга Всеславовна снова прибегла к содействию носового платка, на сей раз, вместо слёз, приявшего несколько сдерживаемых рыданий.

Конфузливый с женщинами, врач стоял, опустив голову и глаза, как виноватый.

– Что это вы, говорят, всю ночь жгли? – осведомилась Ольга Всеславовна слабым голосом.

– О! Далеко не всю ночь!.. Так, Юрий Павлович вспомнил, что надобно истребить кое-какие старые письма, бумаги. Кое-что привесть в порядок… Там в шкатулке, есть и на ваше имя пакетец… Мне было приказано надписать адрес…

– В самом деле?.. Нельзя ли видеть его?

– О, никак!.. Всё заперто в шкатулке, вместе с духовным завещанием. И ключи у генерала.

Снисходительно-горькая улыбка искривила рот молодой женщины.

– Так это новое завещание не попало ещё в камин? – спросила она.

И на испуганное отрицание доктора, повторившего, что «оно поверх всего в шкатулке лежит», прибавила:

– Ну, так ещё попадёт! Не беспокойтесь!.. Особенно, если Бог продлит жизнь моему мужу. У него, ведь, всегда непонятная страсть писать новые документы, – доверенности, дарственные записи, духовные, – что ни попало! Писать новые и сжигать прежние… Ну, что же делать? Надо покориться новой фантазии… Больному нельзя противоречить.

Ольга Всеславовна ушла к себе. Она вышла только на несколько минут в этот день из своей спальни, чтобы узнать конечное слово светил медицинской науки, собравшихся, после полудня, на генеральный консилиум; а весь остальной день провела взаперти. Заключения врачей, хотя совершенно разнились в подробностях, в главном сходились и были неутешительны: жизнь и продолжительность страданий больного были вопросом недолгого времени.