Т. Корагессан Бойл - Черно-белые сестрички

– Афроамериканец.

– Да, да, – по-прежнему сияя, согласилась Мойра, – именно так. И мне очень нравится цвет вашей рубашки, но вы, я надеюсь, понимаете, что он слишком возбуждает, так что от нее придется отказаться. Да? – она повернулась ко мне. – Винсент, вы объяснили этому джентльмену наши требования?

Как он на меня посмотрел! Кроме всего прочего, в этом взгляде сквозило напоминание, что я, забираясь в его фургончик, назвался Ларри, ну и, конечно, высказывание Мойры насчет его рубашки, и мертвенная белизна ее платья, и уничтожающая чернота помады ее сестры, и еще то, как Мойра говорила: отчетливо выговаривая каждый слог, будто английская гувернантка, из тех, которым к спине доску привязывали. Он работал в Ван Нуисе, и я подозревал, что ему нечасто приходится встречаться с женщинами вроде Мойры. Но он оказался на высоте, без вопросов.

– Разумеется, – ответил он, налепив на губы улыбочку, – Ваш служащий – как бы его ни звали – обо всем меня предупредил. Я могу выполнить для вас эту работу, но должен сказать, что я нанимаю рабочих на равных правах, и у меня в команде, вместе своими афроамериканцами, работают восемь мексиканцев, два гватемальца, серб и человек с острова Фиджи. Удовольствия мне это не доставит, но я могу выделить бригаду черных и прислать ее сюда, если вас это устроит.

Он помолчал минуту, постукивая носком ботинка, коснулся пальцем губ. Когда снова заговорил, голос его взлетел высоко вверх, а глаза ушли под веки и снова вернулись, словно закатывающиеся шторы.

– Белые джинсы?

Катлина коротко рассмеялась и обвела взглядом газоны. В глазах ее сестры сверкнула ярость и тут же уступила место улыбке доброй бабушки.

– Будьте к нам снисходительны, – сказала она. – Мы просто стараемся… ну, скажем, упростить свою жизнь.

Ближе к вечеру, когда пот с меня лил ведрами, я сделал перерыв, чтобы стянуть с себя насквозь мокрую футболку и смыть из шланга часть грязи. Стоял там, в голове пусто, в ноздри бьет запах всякой живности и растений, а ровная струнка из шланга то стекает между пальцами, то поглаживает щеки, и тут отворяются парадные ворота, вкатывает черный «мерседес» Катлины и беззвучно – немецкая работа – тормозит возле меня. Я последние полчаса вырубал старый куст свинчатки, и работа меня не радовала. Дурное то было дело – губить всю эту живую красоту, осквернить двор и окрестности, – очень дурное, да и против моих принципов – не для того же я стал садовником, чтобы калечить и корчевать живые растения. Мне хотелось взращивать новую жизнь. Исцелять, возрождать… ну, все такое. Потому что мне самому туго пришлось, особенно со второй женой, и могу только сказать: «Слава богу, что мы не завели детишек».

В общем, стою я там, а Катлина выходит из машины, и за ней – пыхтящая псина – нет, не скотч и не черный Лабрадор, а венгерский пули, такой черный, как дыра в другое измерение. Она вытащила с соседнего сиденья два набитых полиэтиленовых мешка – всяческая бакалея, – и я вспомнил, что давно хотел узнать, распространяется ли их цветовая мания на еду. «Должно быть, в одном пакете баклажаны, – гадал я, – в другом сливочное мороженое, шоколадный торт, белый соус бешамель, зрелые бананы, кофе, криско…» Но вдохновение улетучилось, когда до меня дошло, что она стоит в двух шагах и смотрит, как вода стекает у меня по плечам, и струйки прокладывают извилистое русло с груди за пояс форменных черных джинсов.

– Привет, Ларри, – пробормотала она, улыбаясь сладко, насколько это возможно, если глаза у дамы обведены углем, а губы – как у мертвой шлюхи. – Как дела?

Я постарался стереть с лица все следы досады. Правда, я не слишком радовался тому, что они с сестричкой здесь творили, но старался смотреть на вещи объективно. Случалось мне иметь дело с клиентами куда более чокнутыми. Скажем, миссис Вотили дю Плесси заставила меня выкопать пруд в Двадцать ярдов для единственной золотой рыбки, которую ей презентовал на бульваре какой-то незнакомец, и еще Фрэнк и Альма Фортресси – эти наняли меня выстелить пол в парадной спальне линолеумом и потом высыпать на него тридцать мешков почвы, чтобы посадить пионы прямо в ногах кровати. Я ответил на улыбку Катлины:

– Вроде, все в порядке.

Она ладонью прикрыла глаза от солнца и прищурилась на меня:

– Это пот? На тебе, я имею в виду?

– Был, – подтвердил я, не отпуская ее взгляда. Я помнил ее девочкой: черные косички, как у Покахонтес, ямочки на коленках, тугие парашютики детских юбочек – только платьица она тогда носила розовые, либо изумрудно-зеленые, либо синие, как озеро Тахо. – Я как раз пытаюсь его смыть.

– Тяжелая работа, да? – спросила она, глядя мне через плечо, словно говорила с кем-то за моей спиной. И вдруг: – Не предложить ли тебе чего-нибудь выпить?

– Молока? – предположил я, и она рассмеялась.

– Молока не будет, обещаю. Могу предложить сок, содовую, пиво… хочешь пива?

Собачонка обнюхивала мою ногу – надеюсь, что обнюхивала, потому что в этих черных лохмах я бы не взялся отличить у нее нос от хвоста.

– Пиво, это звучит приятно, – сказал я, – вот только не знаю, как вы с сестричкой на это взглянете – ведь пиво-то не белое, – я выдержал паузу, – и не черное.

Она улыбалась, как ни в чем не бывало.

– Во-первых, Мойра после обеда всегда ложится вздремнуть, так что ее не будет. А во-вторых, – теперь она взглянула мне прямо в глаза, а улыбка стала чуточку ехидной, – в нашем доме подают только «Гиннес»!

Мы сидели на кухне – черно-белый кафель, белые шкафчики, черные накладки – и к тому времени, как солнце заглянуло в окно сквозь вянущий куст свинчатки с подрубленными корнями, прикончили по три бутылки. Не знаю, в чем дело, – пиво, или день такой случился, или то, как она сидела и слушала, – только я перед ней выложился. Рассказал о Джанни, своей второй жене, и как она меня задергала: что я ни сделаю, все было не так; и коснулся мельком того дн «который меня перевернул. Это было на Гавайях, и тогда впервые понял, что мне хочется заниматься землей, копать и сеять, и устраивать клумбы, и налаживать поливку, и сажать деревья. Я стоял над кратером Халеакала, посреди земного рая, а там не было ничего, кроме потоков застывшей лавы – камни и только камни. Светало, и я не выспался, и мы с Джанни стояли на ветру, пара усталых туристов, глядящих сверху на эту пустыню, и я вдруг понял, чего хочу в жизни. Я хотел делать мир зеленым, только и всего. Вот так просто.

Катлина умела слушать, и мне нравилось, как она понемножку наклоняла стакан, когда пила, и глаза у нее блестели, а свободная ладонь лежала на крышке стола, словно мы были в море и нужно было придерживаться из-за качки. И она все откидывала волосы с лица, а потом наклонялась вперед, и они снова рассыпались, а когда я вспоминал что-нибудь горькое или болезненное – а практически все, что связано было с Джанин, относится к этой категории – у нее между бровей пролегала сочувственная морщинка, и она прищелкивала языком, словно что-то прилипло у нее к небу. После второй бутылки мы перешли к более общим темам: погода, сад, знакомые. Допивая третью, начали вспоминать своего учителя – хромого заику с мозгами наперекосяк, и всякие приключения тех времен, вроде того, как дождь лил не переставая почти неделю, и ручьи вышли из берегов, и оставили на обочине шоссе валуны величиной с «фольксваген».