Т. Корагессан Бойл - После чумы

Ночью я не спал. Я начинал постигать размах происходившего у меня за спиной – это был не розыгрыш, не случайное злодейство, не обычная вспышка эпидемии; это было начало конца, Апокалипсис, провал и безоговорочное крушение всего человечества. В сердце мне вкралась тоска. Поверженный в беспросветной и неизменной темноте пустыни, в своей твердыне – коттедже, я сжимался от страха. Я лежал ничком и слушал громовое биение собственного сердца; как приговоренный, я вслушивался в малейшие изменения ритма, ожидая первого мучительного чиханья.

В течение следующих нескольких дней радио порой оживало (я держал его включенным все время, днем и ночью, как будто шел ко дну на тонущем корабле и мог крикнуть в рупор радио «Помогите!» при первом звуке человеческого голоса). Я мерил шагами пол комнаты, мешал сахар в чашке с чаем, или сидел, уставившись на вставленный в древнюю пишущую машинку лист бумаги, свежий и неизменно чистый, когда помехи вдруг исчезали и из пустоты возникал торопливый голос диктора. Он сообщал все новые, странные и страшные, подробности: океанский лайнер врезался в мыс Хаттерас, от находившихся внутри не осталось ничего, кроме трех холеных игривых котов и нескольких комков плоти, одетых в клетчатые шорты, спортивные рубашки и солнечные очки; из Южной Флориды уже более тридцати шести часов не поступает ни звука, ни сигнала; группа борцов за выживание захватила личный реактивный самолет Билла Гейтса, намереваясь добраться до Антарктиды, куда, как полагают, инфекция еще не распространилась, но у всех, находившихся на борту, началась рвота черной желчью, и они умерли до того, как самолет смог приземлиться. Другой диктор разрыдался, не закончив выступления с непроверенным сообщением, что в Миннеаполисе все мужчины, женщины и дети мертвы; а еще один ворвался в эфир ранним утром, крича: «Она убивает! Она убивает! Она убивает за три дня!». После этого я отключил радио от сети.

Первым моим побуждением, разумеется, было попытаться помочь. Спасти Даниель, всех слабых и болящих, старых и молодых, спасти начальника отделения социальных исследований в школе, где я преподаю (или преподавал), и школьную учительницу с копной коротких рыжих волос, которая порой возбуждала во мне внезапное желание. Я даже добрался до дороги и поехал на машине в Приют Рыбешек, но бар-ресторан-сувенирный магазин-универмаг-бензоколонка был заперт на замок, а парковочная стоянка – пуста. Я трижды объехал вокруг парковки, размышляя, должен ли я отправиться дальше по дороге или нет, как вдруг тощая фигура украдкой метнулась из-под навеса на углу стоянки и бросилась в тень под высоким полом главного здания. Я сразу узнал в ней владельца заведения, мужичка с конским хвостом и кривыми ногами, который всегда заправлял бензин с ободряющей улыбкой, а платить увлекал вас в сувенирный магазин, надеясь, что камышовые индийские статуэтки ручной работы или пальчиковые батарейки покажутся вам неотразимо привлекательными. Я видел его ноги, торчащие из-под настила, они, казалось, дрожали или тряслись, как будто он отплясывал какой-то новый танец, начинавшийся с позиции лежа Некоторое время я сидел и смотрел на танцующие ноги, затем запер изнутри дверь машины, поднял окна и поехал обратно в коттедж.

Что я предпринял? В конечном счете? Ничего. Можете назвать это просвещенным эгоизмом. Зовите мое поведение солипсизмом, самосохранением, трусостью – мне все равно. Я был в ужасе (а кто не был бы?), и я решил оставить все так, как есть. У меня было достаточно еды и топлива: горючего для электрического генератора и газа для плиты, у меня было три мотка двадцатипятипроцентной хлопковой веревки, жидкость для корректировки текста, книги, настольные игры (парчизи и монополия), [2] Парчизи и монополия – настольные игры из ряда так называемых финансовых игр. а также полный комплект «Отечественной географии» за 1947–1962 годы. Наверное, надо пояснить, что я преподаватель социологии (или был им) в школе Монтесито, частном подготовительном лицее, размещенном в дорогостоящем пригороде Санта-Барбары, и что благословенная удача, которая уберегла меня от судьбы, постигшей всех моих знакомых, – это просто-напросто годичный отпуск. После четырнадцати лет беззаветной службы мне по моей просьбе дали отпуск на семестр, с сохранением половинного оклада, чтобы я мог написать воспоминания о своем полном лишений и разочарований ирландско-католическом детстве. В прошлом году какой-то университетский преподаватель из Нью-Йорка (забыл сейчас его имя) получил широкое признание у критики (не говоря уже о покупателях), выпустив воспоминания о полном разочарований и лишений детстве в ирландско-католической семье, и я решил, что мог бы собрать богатый урожай на этой почве. Я уже положил неплохое начало книге, когда обрушилась чума. Не знаю, что за смысл в воспоминаниях теперь, – издатели-то все мертвы. Так же как и редакторы, агенты, обозреватели, книгопродавцы и, главное, благожелательные читатели, раскупающие книги – все покойники. Что за смысл писать? В чем вообще есть смысл?

В любом случае, я держался поближе к коттеджу – по утрам писал за столом на кухне и, глядя в окошко на очертания гор и вершины деревьев, вызывал тени покойной матери-алкоголички, отца, тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и дедушек. Днем я взбирался на самую высокую вершину и смотрел вдаль на обманчиво безмятежную долину Сан-Хоакин, простиравшуюся внизу подобно материку. В небе над головой не было видно белых росчерков самолетов, внизу – ни следа движения, ни дымка; ни звука не доносилось до меня, слышно было только пение птиц и шелест деревьев, когда по ним пробегал ветерок. Однажды я стоял там, когда уже стемнело; глядя на бархатистую мглу далей, где не было ни проблеска, ни искорки света, я чувствовал себя равнодушным и грозным божеством. Той ночью я снова включил радио, но услышал лишь шум, искусственно вызванный человеком – атмосферные помехи, исходившие из ниоткуда в никуда. Потому что в мире, во всем мире, больше не было ничего.

Прошло четыре недели (как раз к этому сроку предполагалось, что мое уединение будет приятно прервано обещанным визитом Даниель), прежде чем я встретился с человеком, встретился впервые в новой эре. Я стоял у кухонного окна, взбивая к обеду омлет из яичного порошка, и в полуха прислушивался к неизменному непрерывному шуму, доносившемуся из радио, когда на ветхую обшивку передней стены обрушился тяжелый удар. Первой моей мыслью было, что с вершины Джеффри принесло оторванную ветром ветку, или, того хуже, – медведь почуял запах ветчины – я открыл упаковку, чтобы дополнить омлет, но я ошибался. Не успел затихнуть грохот, как я с изумлением услышал стон, а затем проклятие, несомненно, принадлежавшее человеку.