Эльжбета Латенайте - Вечное утро фидлера

А второй, конечно, знал, что первый опять наблюдал за ним, и его сердце разрывалось вместе с сердцем второго. Но они не обманывали друг друга. Потому что обману, как и всему прочему, нужно определение: консистенция камня лжи и сама фигурка обмана. Фигурка обмана в этой деревне двоих. Во всех отношениях незначительная фигурка и совсем незначительная ощутимость обмана. Она изображала близнецов, надевающих ботинки друг друга. Но эти ботинки одинаковые, поэтому не было никакой разницы между сходством и отличием. Иначе говоря, невозможно было понять, в свои или чужие ботинки они обуты. Такой была фигурка обмана или определения обмана, созданная руками этих людей.

В этой деревне двоих и первый человек, и второй больше всего на свете почитали мысль, брошенную когда-то в разговоре одним из них, о том, что они не одни. Хотя ни один из них не задумывался, что бы это могло значить.

Отец был совсем не похож на других людей. Он был вором, одетым в неведомо где утащенную сутану, теперь вовсю кравшую внимание – мое и окружающих, просачивавшуюся в наши головы. На него всегда обращали внимание: одни ни с того ни с сего предлагали ему ночлег в своем доме, доказывали, что они ему вполне годятся в самые близкие и дорогие друзья, других охватывало безудержное желание рассказать ему что-нибудь о своей жизни, все повторяя, что отец необыкновенно похож на того или иного человека или напоминает тот или иной случай. Третьи кидались в слезы и, размахивая потными руками, кричали отцу прямо в лицо, что такие, как он, рождаются с кинжалами, чтобы вырезать иноверцев, всех до одного.

Кем был этот сосредоточившийся на своих желаниях похититель меня и всех его видевших?

Меня это занимало несравнимо больше, чем остальных, ему безразличных существ. Я ничего не хотела ему ни сказать, ни предложить. Хотя, честно говоря, была скорее на грани. Казалось, надо совсем немного, чтобы я бросилась в него еще решительнее, чем они, и взорвалась всеми звуками, смехом и рыданиями, влетела в него всеми рассказами, просьбами и несогласиями, всеми анекдотами и всем тщеславием. Но я не двинулась, ничего не сказала и не могла даже представить, что могу в его присутствии осмелиться хотя бы на полслова или на треть жеста.

Теперь издали наблюдала за отцом, гулявшим по траве на холмах у облепихи и всюду носившим прекраснейший смычок. Шла следом травою, разглядывала ее, стоя на коленях, разыскивая промятые его ногами ноты, по которым он играл своим смычком. Ноты, которые могли бы заранее и навсегда заглушить и обезвредить все произведения, которые отец когда-либо мог или хотел сыграть на самой скрипке.

В деревне двоих жили только первый человек и второй, и больше никого. А не детей здесь чаще, чем раз в девять месяцев, рождал не кто иной, как их изба с трубой. Иногда она разрушала и отстраивала надгробие их жизни, заставляя вновь и вновь оценить абсурдную незначительную фигурку обмана, изображавшую близнецов, обменявшихся одинаковыми ботинками, различие и схожесть которых тождественны. Изба выплевывала фигурку через трубу, заставляя хвататься за грудь второго человека, допустившего обманчивую мысль, что теперь будет кого хоронить. Заставляя его вновь лететь сломя голову к могильной яме, там встретить плакальщиков, то есть таких же, как он сам, служивших ложным доказательством того, что похороны в самом деле происходят, и противившихся его желанию прыгнуть в яму вслед за неумолимо удаляющимся гробом. В это время фигурка определения или понятия обмана пролетала высоко-высоко в воздухе, развеивая осязаемость обмана, а вместе с ним – и истины, ведь близнецов всегда двое.

Вчера, проходя мимо небольшой площади на краю города, вновь увидела отца, сидевшего на тех же самых ступеньках. Спряталась неподалеку и смотрела на него ноющим нутром. Мимо проходила группа орнитологов и так же заинтересованно посматривала на отца. Они вели за собой мужчину с очень толстыми губами, один его глаз смотрел прямо вверх, другой – прямо вниз. Он громко и ловко свистел, подражая пению разных птиц. Те, что шли поближе к нему, придерживали его под локоть и спину, ограждая от бортиков и ям, которых он не мог видеть из-за своего вертикального косоглазия.

Вечное утро, именно потому что вечное, все еще даже не собиралось заканчиваться. И отцовский запах, запах готовности к смерти, все еще держал меня, сильно схватив за ребра. Как же, думала я, отец не понимает, что я – скрипка и что он может водить по мне своим любимым смычком. Уму непостижимо, уму, уму непостижимо! Эй ты, отец и похититель каждого тебя видевшего! Может, возьми да и попробуй сыграть для нас: а что, вдруг тебе понравится? Может же понравиться, а?

Но отец и не смотрел на скрипку, на меня. Пока он сидел на ступеньках, я прокралась поближе и легла так, чтобы он не мог не заметить меня, когда встанет и соберется уходить.

Отец держал в руках смычок. На этот раз не играл на его волосе и был еще печальнее. Только приблизившись, я заметила, что от дерганья волосы смычка растрепались, некоторые вовсе вырваны. Однако не представлялось, что отцу грустно именно поэтому.

Дольше ждать, пока, собравшись уходить, он заметит лежащую на земле скрипку, не пришлось. Почти не глядя, он наклонился, поднял и унес ее. Медленно ступая, он приложил скрипку к подбородку, несколько раз очень тихо провел смычком. Потом засунул под мышку меня и прекраснейший в мире смычок, двинулся к лугу на холме у облепихи.

Самый важный вопрос для меня – что будило в отце это очевидное желание смерти, почему он притягивал взгляды каждого, кто повнимательнее. Вопрос, ради которого родилась и умру. Раньше я думала, что все из-за той неполноты – игры только смычком, растянутым, с раздерганным волосом. Но увидев, как малозначительна и не важна для него игра на скрипке, мне, отрезвляюще поняла, что я, скрипка, – меньше самой малой и потрепаннее, чем самый потрепанный смычок. И, пожалуй, я – наименьший кусок того жуткого музыкального произведения, что гнетуще плыл над головой отца. Я стала желать одного – скорее убить его, оторвать от земли, скорее освободить его от подготовки к смерти. Но я, прекраснейшая на земле скрипка, была бессильна. Отцу, пытавшемуся натянуть на мне струны, очень не хватало смычка, и я вовсе не пробуждала в нем столько нежности и сосредоточенности, как игра на волосах смычка. Видела это, и было бы невыносимо больно, если бы не было так легко.

Немного погуляв, отец прилег на траве. Я лежала рядом, смычок отброшен в сторону. Отец лежал на боку, слегка подогнув ноги и закрыв рукой лицо. В то щемящее мгновение он лежал, согнувшись так, что мог бы поместиться в футляр моего корпуса. Я не видела, плакал ли он. Я плакала. Может, от бессилия. Ведь из всех ничтожных и удивительных вещей в мире рядом с ним именно я – так почему же не знаю, что сделать, чтобы подтолкнуть его туда, куда ему надо? Пробежала по траве и нашла смычок. Смотрела на него, гладила волос и не понимала, почему отец не может играть на нас обоих. Я знала, что меня, такой, какая я есть, какой могла бы быть или какой буду, отцу все равно недостаточно, потому что он особенный, и его любознательному и острому взгляду всегда чего-то не хватит во мне, и он найдет вокруг то, чего нет во мне. Хотя его глазу вовсе не нужно было ни любознательности, ни остроты, чтобы он с самого начала до конца не видел во мне простой, навсегда повергшей его чистоты вечного утра. Трава вокруг нас была вытоптана, отец все еще лежал не шевелясь.

Читать дальше