Николай Успенский - Декалов

Декалов проснулся; рядом лежавший с ним мальчик давно стянул с него тулуп. Он придвинулся к спине товарища, накрылся концом тулупа и начал думать об уроке, которого он не выучил с вечера; ему представлялись страницы катехизиса с церковной печатью, клетки спряжений греческих глаголов, потом дневальный палач с лозой – и Декалов, в ужасе, тяжело вздыхал и, подавляя рыдания, говорил про себя: «Господи! за что я страдаю? за что счастливее меня в Кочергине мой друг Петька Лаврухин? Петя! ты теперь покойно спишь у своего отца и матери, а завтра пойдешь на улицу, из снегу сделаешь себе дом, человека или подморозишь свою круглую ледянку и выйдешь с нею на гору…»

Декалову начал рисоваться морозный день… Густой иней висит на деревьях; посвистывают синицы на кустах… Среди огорода расчищен точок, на котором посыпано конопляное семя и от силков проведена веревка среди уцелевшей глухой крапивы, занесенной снегом…

В избе Декалова, над окном, повешена клетка с синицей; дьячок на полу строит сани, вбивая обухом копылья… его жена костяной иглой вяжет чулок… кошка крадется к синице, но синица не трепещется более… Декалов выносит ее на двор; дьячок говорит, что она околела от угару…

На сельской улице едут легкие сани-розвальни, в которых на корточках сидит мужик и туго натягивает вожжи… сани раскатились и повернули назад лошадь…

Среди дороги, в выброшенном мусоре, роются вороны, галки и собаки, а поодаль от них гуляют два хохлатые голубя, принадлежащие Петьке Лаврухину; напротив села, на бугре, вязнет в сугробах какой-то охотник с ружьем…

На льду реки развевается красное пламя: мужики палят свинью, наваливая на нее солому, которая быстро превращается в черный назол… У свиньи скорчились ноги и треснул от жару живот… Мужик берет большой нож, крестится, и, минуту спустя, на солому вываливаются внутренности животного…

– Держи! подставляй! – говорит мужик бабе с решетом.

– Прочь, алошные! – кричит баба на облизывающихся собак.

Смеркается… идет метель… на горе катаются мужики, парни, девки; у завалинки крестьянской избы раздается песня:

Парень катится с девкой в белом полушубке, ловко управляя салазками…

Вьюга усиливается; в поле зги не видать… проезжий мужик тянет унылую песню… улица пустеет…

В темной крестьянской избе, у печи, запустив нос в помои, чавкает поросенок, а в углу сидит мужик…

В дворовой избе горит огонь… старуха лежит на печи, жужжит прялка… старик вяжет сеть… кот лежит на намычках… окна запушены снегом, но в избе тепло и уютно… А на дворе стонет вьюга и рвет ставни… разговаривают про мертвецов и колдунов, про то, как церковь обокрали, про явленные иконы, про заблудившихся и замерзших в дороге… В трубе злобно гудит ветер… двери заперты крепко… Случись кому-нибудь постучаться в окно и попроситься ночевать – всех обнимет ужас…

С улицы на крыльце снегу навалило по колени…

– Акулина, пойдем с тобой к соседу! – говорит хозяйская дочь работнице.

– Сапоги обуй! – кричит мать из другой комнаты. Девушка и работница отворяют дверь и, жмурясь от

пыли, вязнут в молодом снегу…

Раздается едва слышно благовест колокола (в пульгу благовестят).

Какая пыль!

Путницы добираются до крыльца соседа и стучатся в дверь.

На селе все глухо, мертво… не вякнет ни одна собака… А буря ревет над домами и навевает сладкие сны спящему в тепле крестьянину…

В это время Декалов услыхал благовест к заутрене. В квартире все спали; но на столе уже горела свеча: ритор Пречистенский, умытый, сидел за работой, списывая лекции.

Еще не было шести часов утра, как овсовские ученики уже сбирались в класс, отыскивая в сундуках и под кроватями книги, сапоги, фуражки, вязенки. Суматоха была такая, что проснувшиеся философы и старшой кричали в один голос: «Подайте сюда лозу!»

– Пойдем к хозяйке за хлебом, – говорили мальчики, вереницей устремляясь в кухню.

– Господин Пречистенский! посмотрите: Воздвиженский разорвал мою книгу! – подходя к ритору, говорил один из учеников.

– Вот я сейчас разбужу старшого, – с угрозой отвечал ритор.

Кто молился богу, кто просматривал урок, а кто, прижавшись к стене, плакал.

– Ты что голосишь? – спросил Пречистенский.

– Да шапку потерял.

Зная, что в таком беспорядке трудно отыскать шапку, Пречистенский дал мальчику старый свой картуз и приказал ему идти в школу.

Мало-помалу ученики все убрались из квартиры, оставив после себя выдвинутые из-под кроватей сундуки, груды войлоков и затрапезных подушек на нарах и грязь на полу. Ритор подвязывал перед зеркалом галстук, намереваясь отправиться в семинарию. Он так рано сбирался потому, что рассчитывал попросить у казенных учеников, живших в семинарии, библию, в которой ему нужно было отыскать и выучить несколько текстов.

На улице был мороз. Трещали подводы, ехавшие к хлебной площади; мужики постукивали в рукавицы. Полный месяц освещал гладкую дорогу. В конце улицы около сада промелькнули легкие санки и исчезли за угрюмыми зданиями присутственных мест; в некоторых обывательских домах зажглись огоньки, и на окнах начали рисоваться человеческие фигуры…

Часов в семь утра во всех классах училища дрожали стены от крика, беганья по скамьям и чтения уроков. Среди третьего класса ученик дневальный с необыкновенной ловкостью вертел в воздухе лозой, желая познакомить товарищей с методой, которой он держался при сечении: товарищи, удивляясь его искусству, совали ему кто кусок хлеба, кто пирог или черепенник.

В восемь часов в классе была тишина. Учитель сидел на кафедре и рассматривал по замечаниям, кто не знал урока. Человек тридцать он вызвал к двери и сошел с кафедры. Став перед осужденными и сделав рукой взмах, как дирижер перед открытием пьесы, учитель крикнул: «Высечь!..»

Приближались святки… Ученики записывали на бумажках и на книгах, сколько недель, дней и даже часов оставалось до отпуска. По вечерам, до зажжения свечи, они вспоминали все подробности праздника, как кто хаживал по приходу и катался с гор, во что наряжался и проч.

Недели за три до рождества Декалов получил от своего отца следующее письмо:

«Любезный сын Иван. К празднику рождества Христова подводы за тобой не посылаю, ибо лошадь заболела от чемера и наиболее, я полагаю, от скудной пищи, какова солома; потому тревожусь, как бы не издохла, лишив нас последней опоры…

Голуби твои все целы и сидят под печкой.

Учись, Ваня! Ты пишешь, книг нету; что делать! Книги дороги; товарищам поклонись в ноги и попроси у них… Молись богу… в наше время в лаптях хаживали…