Натиг Расул-заде - Рисую птицу

— Очень похоже, — сказал он, вздохнул, развел руками. — Я ничего не понимаю в этом.

И ушел к себе.

Я был захвачен портретом. Стал тут же делать фон — мерцающий светло-синий. В усталом лице старика ясно проглядывала беспокойная молодость и сила его неотдыхающих рук, свежестью, добротой и оптимизмом веяло от портрета.

Работа была закончена часа за два, и я тут же пошел за братом. Они с отцом обсуждали что-то, склонившись над чертежом, когда я вошел в комнату.

— Вахид, — сказал я. — Извини, что беспокою. Ты мне нужен. На минутку.

Вахид с отцом строго и чуть удивленно взглянули на меня, одновременно подняв головы.

— Я сейчас, — бросил Вахид отцу и вышел со мной.

Мы вошли в мою мастерскую, и я подвел его к портрету. Я чувствовал, что широко и глупо улыбаюсь, но ничего не мог поделать.

Вахид долго молчал, разглядывая портрет.

— Ну, как? — спросил я. Голос у меня дрожал, словно от ответа брата многое зависело.

— Неплохо, — сказал он. — Похоже вроде. Только почему у него один глаз больше другого? Вот левый явно крупнее…

Меня будто по голове ударили. Впрочем, что удивительного в его вопросе.

— Потому что так надо, — сухо ответил я.

— Я просто высказал свое мнение, — сказал Вахид. — Я думаю, ты для того и показал мне портрет.

— Да, — сказал я. — Все в порядке. Ты прав. Но так надо. Я же не лезу в твои чертежи и не задаю вопросов…

— Ты хотел сказать — глупых вопросов?

— Хотел сказать то, что сказал.

— Послушай, Рустам, — сказал он. — Я не имею права попрекать тебя… Но пойми меня правильно… Я старший брат и наравне с папой и дедушкой должен беспокоиться о твоем будущем, о твоей, так сказать, дальнейшей судьбе…

— Так, — сказал я, чувствуя, что еще немного — и взорвусь.

— Ну вот. Тебе скоро 30 лет. Ты давно закончил институт. Что ты сделал за все это время? Что ты успел? Я не знаю, хорошо ты рисуешь или плохо. Я не понимаю в этом и не берусь судить..

— Странно, — сказал я. — Обычно берутся судить именно тогда, когда не понимают ничего…

— Не перебивай, пожалуйста, — невозмутимо продолжал Вахид. — Ребята, закончившие с тобой в один год, уже кое-чего добились… Они делают карьеру. Ну, в хорошем смысле… творческую, так сказать, карьеру. Ты же ничего не делаешь. Ты хорошо работаешь, я вижу, увлеченно и так далее. Но есть же и что-то другое. Жизнь вокруг нас, в которой необходимо найти свое место, люди, с которыми нужно наладить, так сказать, деловые отношения, знакомиться. Ведь работы нужно продавать и пробивать, получать за это деньги, раз уж ты выбрал себе такую, так сказать, специальность…

Я чувствовал, что он абсолютно прав, трезво смотрит на вещи, здраво рассуждает, и оттого, что я чувствовал это и не мог возразить ему, я злился еще больше.

— Ты побледнел, — сказал Вахид. — Успокойся. И хоть раз задумайся над этими словами.

Он вышел и плотно, без стука прикрыл дверь. И это тоже сделал правильно. Не хлопнул. И тут меня прорвало. Я подлетел к двери, распахнул ее и заорал в коридор, в удаляющуюся спину Вахида:

— Убирайся к своим чертовым чертежам!

Он остановился, обернулся и спокойно сказал:

— Дурак.

Я хлопнул дверью, подошел к мольберту и ударом кулака скинул портрет на пол. Некоторое время смотрел на печальное дедушкино лицо на полу, потом поднял портрет и поставил на место.

Когда была жива мама, мы почти каждый вечер собирались за ужином всей семьей — папа, Вахид, мама, я. Делились друг с другом происшедшим за день или ожидающим нас назавтра, выслушивали одобрения или замечания. Только после смерти мамы стало ясно для меня, что она являлась скрепляющим звеном в нашей не очень дружной семье, своей любовью ко всем она сближала нас всех, мама верила в меня, при ней я не выглядел таким бездельником, как сейчас. Но мамы нет, и вместо того, чтобы еще больше сблизиться, как, я думаю, это обычно должно происходить со смертью родного человека, мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Вахида с отцом еще как-то связывала общая работа, да и то они большей частью спорили, горячо, сердито. А я остался вовсе один. Вот разве что дедушка, милый, милый дедушка… А вот и он, легок на помине.

— Что ты опять орал? — сказал дедушка, входя.

Я не ответил.

Он постоял немного у порога, потом подошел к мольберту.

— А-а, закрасил, значит, домик, — сказал он, — Гак лучше. А то непонятно было, чего он такой маленький…

— Тебе что надо? — спросил я.

— Ничего, ничего, — засуетился дедушка и стал уходить, но в дверях вдруг обернулся, шлепнул себя по лбу: — Эх, вот память стала! К телефону тебя.

Я рванулся с места и тут же чуть не упал, наткнувшись на картины в подрамниках, сложенные шалашиками на полу мастерской. Шалашик развалился.

— Ничего, ничего, — сказал дедушка. — Ты иди. Я уберу. А то тут и повернуться негде от этих… — тут он осекся, но сразу нашелся и, так как я уже выходил, закончил громче: — От этих портретов.

Звонила Наргиз.

— Ты что делаешь? — деловито спросила она, будто ожидала какого-то необычного ответа.

— Млею от твоего голоса, — сказал я.

— Ты не в духе? — спросила она.

— Ну что ты! Хрюкаю от удовольствия.

— Давай хрюкать вместе, — предложила Наргиз.

— Ладно, — сказал я, посмотрел на часы — В восемь там же.

— Хорошо, — сказала она, и я положил трубку.

Стало немного легче. Радугой засияло во мне душевное спокойствие. И я донес его, не расплескав, до своей комнаты, где дедушка озабоченно искал лишний угол, чтобы завалить его холстами. Но углов было только четыре, и большая часть работ так и оставалась лежать горкой посреди мастерской, и дедушка склонился над этой горкой, словно хотел развести костер на этом благодарном материале. То-то бы полыхнуло! Но тут я случайно взглянул на новый портрет — портрет дедушки, и мне вдруг снова стало тревожно. Я внезапно оказался в точке, куда исподлобья угрюмо глядел дедушкин портрет, и вдруг почувствовал, насколько стар, сварлив, озабочен своими болезнями старик на портрете. Я понял, что сделал совсем не то, что хотел, и первоначальный голубой дедушка пеленой спал с моих глаз.

Я подошел к портрету и стал вглядываться в него. Да, написалось почти не то, что хотелось, не был на портрете старик молодым и полным свежести и силы, был старик старым, как и полагается старикам, был он хорошо помнящим свою безвозвратную молодость и плохо помнящим вчерашний день., был он печален и согнут годами. Но все-таки чувствовалась огромная любовь в глазах его, тепло, любовь и ворчливая доброта под печальной маской безрадостных старческих мыслей.

— Ты что меня так разглядываешь?

Я вздрогнул.

Это дедушка подошел сзади.

— Тебя? — удивился я.

— Ну так я же это, — указал он на портрет.