Владимир Аренев - Мастер дороги

В который раз он пытался представить себя вот таким: бесплотным, беззащитным. Вообразить себя предметом.

Все время казалось: еще немного – и поймет.

Уже несколько дней Сашка ломал голову над тем, как помочь Насте развеселить брата. Ладно, не развеселить – хотя бы успокоить. Это был вопрос: чему может радоваться тот, кто лишен тела?..

Часто перед сном он закрывал глаза и мысленно поднимался кверху, как если бы уже стал шариком. Смотрел на все словно с того конца воображаемой цепочки. Видел не лица – макушки, видел сеть трещин на подмерзших лужах, летел все выше, видел уже покрытые грязью спины маршруток, видел ворон на голых ветвях, скатерти мостов, шпили храмов (будто фигурки в настольной игре).

Неба не видел.

Мама спрашивала, почему он все время зевает. Отец заставлял отдыхать перед тем, как садиться за домашку; минимум полчаса. «Учеба учебой, но здоровье важней».

Сашка не спорил и ничего не объяснял. Так было проще.

От метро шли пешком. Все троллейбусы и маршрутки ворочались в потоке машин, словно рыбы на нересте; двери открывались и захлопывались с натугой.

Верхушку душницы увидели издалека: она рассекала небо пополам, вздымаясь над паутиной черных ветвей и проводов-душеловов. Врастала в блеклую твердь, словно клык, словно исполинский сталагмит.

В Парке памяти было не протолкнуться. Подмерзший гравий хрустел под сотнями ног, в динамиках за живой изгородью пели возвышенные голоса. Слов Сашка не мог разобрать; что-то религиозное.

Они поднялись на верхушку холма, к основанию душницы. Ближайший вход был перекрыт, весь в лесах. Сашка знал, что это нормально: душницу постоянно ремонтировали, добавляли новые этажи, расширяли старые. Он помнил картинку из учебника, на которой башня была высотой с обычный храм. Теперь ее витая свеча вздымалась над всей столицей – самая высокая точка города, его символ, его гордость. Его память.

В широком вестибюле все звуки гасли и терялись среди колонн. На мгновение отвернувшись, Сашка едва не потерялся. Множество лиц и силуэтов, усталые или безразличные взгляды, кто-то украдкой посматривал на часы, кто-то, примостившись на скамье у стены, жевал яблоко. Очередь в гардероб свернулась в бесконечный клубок: ты шагал за чьей-то спиной, не зная, когда уткнешься в очередную секцию ограждений, не зная, как далеко находишься от начала и от конца. Светильники, прилепившиеся к низкому каменному потолку, напоминали слизней в заброшенной пещере.

– Если что – встречаемся у входа, – сказал папа, когда сели в лифт. – Там, где колонна с рыцарем, помнишь?

Сашка кивнул. В первом классе их водили сюда на экскурсию: в Рыбьи подвалы, на несколько первых этажей и на смотровую площадку сотого. Про колонну тоже рассказывали: что уникальная; что сохранилась с тринадцатого века; что на ней, вероятно, изображен тот самый герр Эшбах, основатель ордена душевник о в. По мнению Сашки, эта полустершаяся фигурка в шлеме могла изображать кого угодно; такие малюют на последних страницах тетрадей младшеклашки: пузатый доспех, шлем с поднятым забралом, плюмаж, стальные остроносые сапоги… в «окошке» шлема – глаза-точки, нос в виде перевернутого вопросительного знака и пышные усы. Даже подписи нет.

Лифт остановился на двадцать пятом этаже. Вместе со всеми вышли, миновали коридор-дугу и загрузились в следующий лифт. И так – несколько раз, пока не попали на нужный уровень. Это было похоже на киношное путешествие сквозь века: от мраморных, величественных залов до помещений, которые больше напоминали комнаты библиотеки. Менялось все: запах, цвет, освещение, сами люди (внизу – зеваки да туристы, наверху – те, кто пришел проведать своих предков).

Больше всего менялся звук. Но это Сашка понял уже потом…

В детстве ему было интересно ходить сюда с родителями. Душница манила – величественная, полная тайн. Он не понимал, почему дед каждый год отказывается идти с ними. Здесь было столько всего интересного!..

На нижних этажах под стеклянными колпаками хранились древние мехи – кожаные, обработанные особым лаком, секрет которого был давно утрачен. Таблички рядом с колпаками сообщали имя, годы жизни и подробно рассказывали о судьбе владельца помещенной в мех души. Мехи висели на веревках, свитых из жил, из конского или человеческого волоса, – все неестественно упругие и бездвижные. Наверняка время от времени их надували заново.

В таких залах дребезжащую тишину нарушали только шарканье по мраморному полу да шепотки туристов.

Другое дело – этаж с предками папы. Шарики здесь напоминали современные, висели тесно, на бесконечных металлических стеллажах. Каждый был втиснут в узкую ячейку. В лотках под ячейками хранились брошюры-«паспорта» – тысячи жизней, подытоженные на двух-трех десятках страниц.

Здесь ходили со сдержанной деловитостью. Отмечались у дежурного хранителя, брали шарики предков и отыскивали свободный меморий. Запершись, вслух или про себя читали curriculum vitae . Молчали, глядя на ветхие чехлы чьих-то жизней.

Все это – под шелест невидимых вентиляторов да звяканье цепочек.

Но было кое-что еще.

Родители утром крепко поспорили и теперь почти не разговаривали. Так, иногда перебрасывались фразой-другой. Сашку тоже не тянуло трепать языком. Он молча шагал вслед за ними и по-прежнему пытался что-нибудь придумать насчет Настиного брата. Обстановка располагала: вокруг было полно людей, но Сашка видел лишь родителей, остальные скрывались за рядами стеллажей. Иногда он слышал чьи-то шаги совсем рядом, поскрипывание выдвигаемых лотков – и только.

Бросил взгляд вниз и обнаружил, что левая штанина в пыли. Задержался, чтобы отряхнуть, – на мгновение, не дольше, – но, когда выпрямился, узкий проход между стеллажами был пуст.

Сашка опешил. Рванул вперед, к ближайшему перекрестку, огляделся… Родителей нигде не было. Только бесконечные ряды ячеек, и почти в каждой – подвявшие виноградины с чьими-то душами. Некоторые, впрочем, пустовали, как и где-то на верхних этажах бабушкина.

Слишком поздно он сообразил, что мог ведь и позвать: родители бы еще услышали. Останавливало с самого детства заученное: «в душнице шуметь нельзя, это не зоопарк, даже не музей!»

А потом уже стало поздно, смысла не было шуметь.

Прошел немного вдоль одного из рядов. Наугад, просто чтобы не стоять как истукан. Впервые обратил внимание, какие дряблые здесь шарики. Втиснутые в ячейки, они по-прежнему стремились кверху, вжимались в потолок; в итоге из овальных становились сплюснутыми. Другие – те, что постарше, – теряли упругость и напоминали сдувшиеся, подгнившие помидоры.

Показалось: справа за стеллажом голос отца. Быстрым шагом вернулся к перекрестку, повернул, заставляя себя не бежать – идти.