Пенелопа Мортимер - Крошка миссис Перкинс

— Очень хорошо. Я бы тоже с удовольствием съездил.

И ушел. Осеннее солнце заполнило половину комнаты, где лежала миссис Перкинс, серебряным светом, и во время ленча ее силуэт стал четче вырисовываться на фоне голубой занавески — положив тарелку под подбородок, она ела маленькими порциями, изящно поднося ложечку ко рту. Мне стало неловко смотреть на нее, не пытаясь заговорить. С другой стороны, она уже знала, что не одна в комнате. И если хотела бы, заговорила бы сама. Почему она никому не звонит? Неужели у нее нет друзей, родственников? По-видимому, нет. После ленча она улеглась поудобнее и, насколько я могла судить, заснула здоровым сном.

Я уже плохо помнила, как она выглядит. Я была уверена, что ее проблемы решены. Мою дочь оставили в кроватке у меня в ногах, и она тоже притихла. Все трое, мы чуть слышно дышали, как дети в спальнях, притворяясь мертвыми.

В полдень ее навестил муж. Сама того не зная, я, оказывается, проспала до самого его прихода. Взглянув на занавеску, я сразу поняла, что миссис Перкинс на верном пути к выздоровлению. В комнате стоял резкий запах косметики, тень за занавеской сидела вопреки предписаниям, и мне показалось, что ее волосы схвачены бантами.

Они одновременно произнесли «дорогая» и «дорогой» и замолчали. Потом он спросил:

— Ну, как? Как ты себя чувствуешь? Мне сказали ты…

— Прекрасно. Т-с-с-с, а то разбудем ее.

— Моя дорогая бедняжка. Моя дорогая мужественная бедняжка.

Он так и сказал: дорогая мужественная бедняжка.

— Ну, как бы там ни было, сейчас все хорошо. Знаешь, было так ужасно, но я все время думала… столько истрачено…

— Ну, что ты!

— Я думала, можно ли будет продать все эти одежки — ведь мы их покупали по бешеным ценам, а взнос за коляску!

— Ну, что ты. Это было бы не важно.

— А теперь мне так хорошо. Я так рада. А ты рад?

В этом вопросе прозвучала такая нежность, он так напрашивался на проявление любви, что мне сделалось неловко. Несколько минут они молчали. Я не смотрела на занавеску. Он уже, наверное, ответил.

— Скоро мы помчимся в Тенерифе и будем лежать на солнце, и все забудется. Что может быть лучше! — воскликнула она.

— Ты так прекрасно выглядишь.

Знаешь, что. На магазины будет мало времени, да мне и незачем туда ходить. В общем, вот список.

— Дорогая!

— Мне совершенно нечего носить, я ведь собиралась зайти в «Трэжа Кот» на этой неделе. В общем, передай этот список няне. Ты слушаешь меня?

— Дорогая, я…

Я посмотрела на занавеску. На ней отчетливо вырисовывались две тени, одна из которых, оттесненная к концу кровати, сидела очень прямо. Я сосредоточенно вслушивалась. Между ними что-то происходило. Дэвид Александр мучительно пытался сформулировать свою мысль, но услышала его, почувствовала напряжение я, не она.

— Послушай, Дэвид. Это очень важно. Вотсписок для няни, а это…

— Я говорил с Маколи.

— И что же? — ее голос дрогнул. Она замолчала, и на полсекунды в воздухе повисла невыносимая тишина. — Что он сказал?

— Что он не рекомендует… Если мы, конечно, хотим, чтобы все было хорошо до марта; а ведь мы хотим, Господи, хотимже! «Видите ли», — сказал он…

— Значит, мы не едем. Значит, я не увижусь с мамой, — повторяла она очень спокойным, сухим тоном.

— Боюсь, что нет. Дорогая, мне ужасно жаль.

— А мне он не сказал, — ее голос зазвучал иначе — категорично, громко, почти жестоко. — Я говорила ему про Тенерифе, но мне он ничего не сказал.

— Ну, конечно. Он думал… — казалось, Перкинс задохнулся в нелепости ее возражений. — Он думал, тебе лучше будет услышать это от меня, что я смогу…

Воцарилась долгая тишина. Оба как будто онемели. Потом, слава Богу, она смягчила тон.

— Прости меня, Дэвид. Я все понимаю. Все понимаю. Не сердись.

— Сердиться? — его голос сорвался, как у мальчишки. — Мне сердиться? Господи, помилуй, это ты должна сердиться! Пережить такой кошмар, и держаться таким молодцом, а что я-то делаю?

— Т-с-с-с…

— Ужасно, что ты не сможешь плавать, танцевать и вообще.

— Да, ужасно.

— И потом это путешествие.

— Да, конечно.

— Я же знаю, как ты хотела поехать. Может, мама приедет к нам? Нам ведь несложно все для нее устроить…

— Спасибо, Дэвид.

— Понимаешь, любое напряжение, и может начаться все, что угодно… И потом — так далеко от Маколи. Понимаешь? Ты ведь не очень сильно расстроилась?

— Нет, — храбро прошептала она. — Честно, не расстроилась. Во всяком случае… — она даже попыталась засмеяться, и я возненавидела себя за то, что мне хотелось ей покровительствовать. — Ты-то у нас не очень-то хотел ехать, верно?

— Не говори так. Пожалуйста, Я поеду куда угодно, куда угодно, лишь бы ты была счастлива. Ты же знаешь, я не хотел ехать только из-за этой дурацкой премьеры. Все были так…

— Да, ты не мог все бросить. Теперь и не придется. Уже хорошо.

— И из-за ребенка.

— Ах, да. Конечно. Ребенок.

— Может быть, теперь тебе будет не так обидно, что мы не поехали. Если бы мы потеряли ребенка, я…

— Что — ты, Дэвид?

— Я был бы ужасно несчастен. Прости меня.

— Перестань просить прощения, — сказала она так ласково и с таким потрясающим хладнокровием. — Мы же остаемся не по твоейвине. Так, что-то я подустала. Надо отдохнуть.

— Конечно, — воскликнул он с жаром. — Конечно, нужно отдохнуть.

Спустя несколько минут ему удалось оторваться от нее. Когда он, спотыкаясь, миновал мою кровать, он больше не выглядел таким подавленным; он успокоился, и это придало ему сил и что-то вроде благородства. Поздоровавшись, он даже взглянул на меня. У него были большие, красивые глаза; они-то и придавали лицу выражение слабости; теперь я рассмотрела — он был старше, чем я думала и, возможно, не такой уж растяпа. Я была искренне тронута подслушанной сценой. И решила поговорить с ней.

К моему удивлению — не знаю, почему, но миссис Перкинс снова показалась мне почти непогрешимой. Как только он ушел, она опять принялась рыдать — не так громко, но с прежним отчаянием. Я была озадачена. Наверное, это истощение — как-никак у нее был сильнейший испуг. А, может, она раздосадована, хотя, конечно, поездку в Тенерифе и встречу с матерью нельзя сравнивать с угрозой потерять ребенка. Она не пыталась сдерживать слезы, она плакала так, будто считала рыдания чем-то естественным — тихо, размеренно, без остановки. Полуденное солнце светило во всю, и я даже видела легкие движения ее пальцев, когда она снова и снова переворачивала платок на изнанку и обратно на лицо.

Внезапно она замолкла. Я подумала, она уснула. Но она, медленно, осторожно, стащила с себя одеяло, толкая его ногами. Может, она хочет встать? Нет, раскрывшись, она лежала неподвижно. Затем, очень аккуратно подняла вверх ногу; через занавеску ее качающаяся тень казалась длинной и тонкой. Согнув ногу в колене, она ее резко выпрямила. Потом, все еще очень медленно и осторожно, согнула и выпрямила другую. Она что-то опробовала, но что? Одна нога. Потом другая. Бесшумно — даже пружины не скрипели. Кругообразные движения ног, все быстрее, быстрее. Она старалась не шуметь. Она делала «велосипед».