Юрий Перов - Обида

Пообедал он на свежем воздухе горячими пирожками с мясом. Раньше Павел Егорович мысленно осуждал людей, жующих на улице. Во всяком случае, относился к ним с недоверием, как это, мол, можно не дотерпеть до дома… Теперь он хрустел аппетитной корочкой и виновато улыбался, поглядывая на собратьев по несчастью. Запах жареных пирожков ему нравился.

Как только на третьем этаже раздался звонок, возвещающий окончание рабочего дня, Павел Егорович, уже прибравший на столе, выходил из отдела. Обычно он задерживался, теперь же наспех попрощался с удивлёнными и слегка испуганными сослуживцами.

— Наверное, что-нибудь с женой случилось, — предположила Валентина Леонидовна.

— Почему непременно с женой? — хихикнул Белкин. — Будто только к жене может спешить мужчина!

— Вы, Белкин, только об одном и думаете, — осудила его Валентина Леонидовна.

— Все только об одном и думают. Только одни скрывают, а другие не находят нужным скрывать. Можно подумать, что вы сами каждый день на лице вернисаж устраиваете для мужа или любимой свекрови.

Валентина Леонидовна только отмахнулась рукой в ответ. Белкин в нравственном отношении считался человеком конченым, и отвечать ему что-либо было бесполезно.

«Неудобно как-то, — думал Павел Егорович, надевая пальто, — выскочил, в самом деле, первым, попрощался второпях… Ещё подумают бог знает что. И как это получилось? Вроде всё, что нужно, сделал… Ничего не забыл». И замелькали вкрадчивые мысли, что вовсе не обязательно задерживаться на работе позже всех, что прекрасно всё можно успеть и до звонка, что вот уже десять лет он просто так, за здорово живёшь, потратил бездну времени, что это время можно было употребить с большим толком и пользой или же с большим удовольствием.

Дорога промелькнула, как будто её и не было. По лестнице он взбежал одним махом. Чуть постоял перед дверью, отдышался и звякнул ключом…

Павел Егорович перешагнул порог и чуть не попятился… В его доме, в его родном, тёплом гнезде, не пахло борщом, По всей квартире стоял плотный, густой запах новой полированной мебели. Павел Егорович медленно снял пальто.

— Мам, это ты? — спросил Серёжка из комнаты.

— Это я, — ответил Павел Егорович.

— Чего так рано?

— Матери ещё нет? — спросил Павел Егорович.

— Она звонила. У них там какое-то собрание. Ещё бабка звонила. Интересовалась твоим здоровьем, — насмешливо сообщил Серёжка и высунулся из своей комнаты, чтобы посмотреть, какое у отца будет лицо.

Павел Егорович ничего не ответил, только постоял в дверях с тоскливым видом, оглядывая новенький, без пятнышка гарнитур, и пошёл на кухню. По дороге он заметил, что дверь в ванную приоткрыта и там горит свет. Он машинально заглянул, держась одной рукой за выключатель. В ванной заметно попахивало табачным дымом. Он погасил свет, прошёл на кухню и уже оттуда позвал:

— Сергей!

Серёжка прибежал сразу — очевидно, почувствовал в голосе отца какие-то новые нотки.

— Ты куришь? — без обиняков спросил Павел Егорович.

Серёжка пожал плечами: мол, раз застукал, так чего спрашивать…

— Садись, — сказал отец, показывая на табуретку. — Совсем уже распустился… — начал он, но понял, что говорит совершенно не то и не так, и досадливо крякнул: — Ну, вот что… Ты садись, садись… А может, зря я тебя не порол в своё время?

Серёжка насторожился. Посмотрел на отца.

— Да, теперь уже поздно тебя пороть, — с сожалением сказал Павел Егорович, — как ты считаешь?

Серёжка пожал плечами. Он уже не ухмылялся, как обычно, с видом снисходительного превосходства.

— По-моему, рановато ты начал, — сказал отец. — Надо бросить. Крепко втянулся?

— Да нет, так себе… — оживился Серёжка, — ещё некрепко.

— Сможешь бросить? Или надо лекарство достать? У меня один приятель тоже трудно бросал. Потом лекарство гомеопатическое посоветовали. Только с помощью этой штуки и бросил.

— Да какое там лекарство, — закричал Серёжка, — я сам! Я ведь ещё некрепко…

— Ну смотри… А что куришь-то?

Серёжка поспешно достал из кармана пачку египетских сигарет и протянул отцу. Павел Егорович повертел пачку в руках, понюхал. Вынул длинную сигарету с голубым фильтром и тоже понюхал. Положил сигарету на место и передал пачку сыну.

— Вот хорошо пахнет, а курить, говорят, невозможно. Мужики говорят — дрянь. Не табак, а так…

Серёжка обиженно убрал пачку в карман.

— А ребятам нравится. У нас все такие курят.

— Много твои ребята понимают, — добродушно сказал отец. — А пачку-то давай сюда.

Серёжка и сам не мог понять, что с ним происходит. Он уж и рот открыл, чтобы сказать что-то резкое, обидное и, как обычно, заострить разговор, довести его до скандала, а затем, обиженно поджав губы, выскочить на улицу и проболтаться до позднего вечера, зная, что отец панически боится скандалов и к вечеру отойдёт сам по себе, но тут, вместо того чтоб начать задираться, он безропотно залез в карман, пошуршал целлофаном, неуверенно вытащил пачку и протянул отцу. Павел Егорович ещё раз неодобрительно хмыкнул, повертел пачку в руках и кинул на кухонный столик. Пачка, заскользив по гладкой пластиковой поверхности, шлёпнулась на пол. Серёжка молниеносно нагнулся, поднял её и уже сам положил на стол. Потом вопросительно посмотрел на отца.

— Что ж, они так и будут здесь лежать?

— Ну убери куда-нибудь… А то выброси в мусоропровод, — устало сказал Павел Егорович и вышел из кухни. Уже раскинувшись в новом кресле, он услышал, как заскрежетала и хлопнула крышка мусоропровода.

Павел Егорович прикрыл глаза и весь как-то обмяк… Ядовитый мебельный лак будто разъедал веки. Ему стало казаться, что он не сможет жить в этом запахе, что не сможет заснуть сегодня ночью. Вдруг как-то само по себе в мозгу оформилось слово: «Попался». Отчётливо представилось, что идти некуда. У него нет другого дома с другими запахами, нет другой работы, других друзей.

«Так что же ты, на самом деле, нажил, — думал он о себе и как бы не о себе, как бы впервые отстранившись и посмотрев на себя со стороны. — Что же ты нажил за сорок три года? Вот дом, друзья, твой мир… Он тебе казался таким прочным, устойчивым, трудно, по кирпичику, построенным. Ты его сам лепил и думал, что уж он-то не подведёт. Будет стоять всю жизнь… И что же? Такая мелкая, пустая ерунда, какой-то насморк — и всё зашаталось? Где же тут прочность? Где устойчивость? Но ведь так же не может быть. Это временно. Вот когда завалил первую, самую трудную сессию в институте, тоже казалось, что всё кончилось. Но потом прошло… И Варя поняла и помогла. И сейчас у меня есть Варя. Она и теперь меня не подведёт. А к остальному можно притерпеться. Ничего… Не велик барин… И Серёжка вон… Ты думал, он зафырчит на тебя, хвост поднимет, а он уважает. И любит, наверное. Если б не любил, то и не уважал бы…»