Юрий Перов - Обида

Вот он и плакал оттого, что не досмотрел этот молчаливый роман, оттого, что не кричал на их свадьбе «горько!". Ещё оттого, что Николай никак не был похож на женатого, что женитьба никак на нём не отразилась, разве что стал он ещё вальяжнее и шире в движениях и походке, а он, Павел Егорович, женившись, полысел, и согнулся, и заплыл мягким, нездоровым жирком. Положим, Павел Егорович понимал, что облысел он по наследственности (в их семье все мужчины были лысоваты), а растолстел и ссутулился от сидячей работы, но сейчас он благополучно валил всё это на свою женитьбу, понимая, впрочем, что жена у него замечательная женщина. Теперь, когда причина была найдена, притом самая неожиданная причина и самая непоправимая, Павел Егорович оплакивал уже себя, свою загубленную жизнь. Николай неизвестно каким чувством уловил перемену в его плаче, обнял его за плечи и, прижав его голову к своей груди, стал похлопывать Павла Егоровича ладошкой по спине, словно укачивал грудного ребёнка.

— Ну, Пашка, будет, будет… Что ты, Пашка! Ну хочешь, ко мне поедем?

Павел Егорович судорожно помотал головой, не отрываясь от Николая.

— Давай действительно к тебе махнём, — уговаривал его Николай. — Ну что же это с тобой делается? Да перестань ты, наконец. — Николай не на шутку встревожился и рассердился на то, что ничем не может помочь Павлу Егоровичу, и, взяв его за плечи, встряхнул так, что у Павла Егоровича зубы застучали. Помогло. — Не понимаю я тебя, — сказал Николай, — вроде никогда плаксивым не был…

— Зато я теперь всё понимаю, — с неожиданной злостью сказал Павел Егорович и сощурился куда-то вдаль, мимо Николая. — Я всё понимаю. Им нужен был другой! Ну и искали бы другого. Нет!.. — Он многозначительно поднял палец вверх. — Им понадобилось человека корёжить, перекраивать по своим желаниям и мыслям. А мысли-то вот — он сложил пальцы щепотью, — копеечные мысли-то. — И Павел Егорович сатанински захохотал. — Это всё она! — вскричал он.

— Варя, что ли? — недоверчиво переспросил Николай.

— Варя — святая женщина, — отрезал Павел Егорович и, даже не простившись с Николаем, бегом вдруг бросился вниз по лестнице в метро.

Николай долго и подозрительно смотрел ему вслед.

Редкие сонные пассажиры метро были разбужены странным зрелищем. В вагон ворвался невысокий лысоватый растрёпанный человек в пальто, застёгнутом на одну лишь нижнюю пуговицу, со скомканной шапкой в руке. Человек этот, когда двери захлопнулись, пробежал сперва в голову вагона, затем неожиданно развернулся и помчался обратно. Пассажиры решили, что человек этот пьян, и одни непроизвольно заёрзали и подобрали под себя ноги, а другие словно окаменели, спрятав глаза, и старались ничем не привлечь к себе внимания. Впрочем, эта мера была излишней. Павел Егорович и не видел никого. Напряжение, тихо копившееся в нём, вдруг нашло выход. С самого утра он мучился тупой и сильной душевной болью, и теперь ему показалось (а может, и не показалось, а так и было на самом деле), что он нашёл средство избавиться от этой тянущей боли, и уже не мог и не хотел остановиться.

Он ехал к тёще. В одно мгновение всё как-то повернулось и с пугающей логикой и последовательностью подытожилось в его разгорячённой голове. Сегодня, как только к нему вернулось утраченное обоняние, он обнаружил, что его работа, да и вся жизнь, образно говоря, нехорошо пахнет для него. Потом он вспомнил, что всегда этот запах ему не нравился. Потом он был вынужден признаться себе, что эту работу и этот образ жизни, вытекающий из работы, он не любит. Потом, встретившись с Николаем, он вспомнил другой запах и сперва не придал этому значения, но постепенно вместе с запахом он вспомнил и прежнюю, любимую и лёгкую жизнь. Вспомнил, как с болью отрывался от неё, с каким мучением приспосабливался к новой, нелюбимой. И как уже тогда, понимая, что новая-то жизнь, выходит, нелюбимая, он утешал себя, что, мол, со временем стерпится, слюбится. Но не стерпелось и не слюбилось. Он понял, вернее, признался себе в этом только сегодня.

И только сегодня он окончательно убедился, что страдать, терпеть, надрываться и приспосабливаться было незачем. Ведь лучше, чем был, он не стал. Теперь казалось, что прежняя жизнь, в том изменённом и усиленном виде, в котором он нашёл её в Николае, дала бы ему больше радости и лёгкости. И он был бы полезнее в той старой жизни. Он чувствовал и раньше, и теперь, что в нём хватило бы и упорства, и материала, чтобы работать красиво, чтобы быть настоящим мастером, артистом своего дела, таким, каким стал с годами Николай.

«Так что же случилось? — думал он ещё в чебуречной, выключаясь на мгновение из удалого застолья. — Почему я взял себе другую, чужую жизнь и проживаю её, как манную кашу пережёвываю? Кто заставил меня, кто принудил? Ведь сам. Сам! Своими руками всё сделал. А ведь что-то же имел в виду… Что-то видел впереди… Только вот что? “Чистую” работу? И кто придумал это словечко — “чистая” работа? Кто так говорил? Ах да! Тёща так говорила… Галина Семёновна… А потом Варя. Нет, Варя не говорила, она только вздыхала при этих словах… Нет! Не сам! Не своим умом я выбрал эту новую жизнь. Делал сам — это верно, а выбирал не сам. Тёща — вот кто выбирал!»

Так на одном-единственном слове «тёща» и замкнулся весь круг его бед. Казалось, была найдена причина боли. И теперь он только удивлялся, как раньше он не мог этого понять.

И опять обманывал себя Павел Егорович. Тёща не нравилась ему всегда, и всегда он с ней был внутренне не согласен, но только боялся признаться себе в этом. А ведь с самого начала, с первых дней своей женитьбы, когда речь заходила о тёще, он начинал воровато оглядываться, втягивал голову в плечи и говорил, сдерживая тяжёлый вздох: «Да, трудный характер, в самом деле. Ничего не поделаешь…»

И теперь стоило только сказать про себя, что тёща (нет, неплохой человек, может, для кого-то она была и хорошей) виновата, как посыпались невесть откуда доказательства её вины. В качестве первой и одной из самых тяжких улик вспомнилась кость. Что-что, а уж эту кость Павел Егорович умирать будет — не забудет и не простит.

Вспомнив о кости, Павел Егорович, угомонившийся было на мягкой лавке, даже подпрыгнул.

— Змея! — злобно пробормотал он. — Змея шипучая! Никогда!.. Никогда не прощу… — И вдруг содрогнулся всем телом, будто снова увидел тот знаменитый тёщин взгляд…

Павел Егорович с детства любил обгладывать кости. До войны, ещё при отце, жили Тихоновы в достатке, но отец, у которого тоже было не очень сытое детство, питал к костям особую страсть. Никто лучше и обстоятельнее его не мог разделаться с хорошей мозговой или сахарной косточкой. Бывало, закончив наружную обработку кости, оглядев её придирчивым взглядом и убедившись, что на гладкой, уже подсохшей до матовой белизны поверхности не осталось ни ниточки мяса, он обтирал одну руку о вафельное полотенце и неторопливо лез в карман за самодельным складным ножиком с деревянной ручкой в красивых медных заклёпках и длинным и узким лезвием. Неторопливо раскрывал ножик и осторожно, словно хирург, погружал лезвие в полую кость. Немного поковыряв там, он вынимал ножик, вытирал о полотенце, одной рукой закрывал его и клал в карман, а в другой руке, несколько на отлёте, отверстием вверх лежала кость. Потом он брал столовую ложку, одним быстрым движением переворачивал кость и ударял по ложке, и на ложке появлялась целенькая колбаска костного мозга. И только тогда маленький Пашка, следивший за действием отца, переводил дух.