Ольга Аль Каттан - Сто лет полуночества

Захлопнуть дверь в прошлое не получается. Едкий порывистый ветер мешает. Ты умер. Но как ни пыталась в этом убедить себя и других — не выходит. Мешает жестокий, сильный ветер, с остервенением распахивающий дверь.

Убивая тебя, выставляя на пьедестал другие персоны (более достойные, чем ты), взращиваю боль. Любуюсь ею, рыдая навзрыд и крича дурным голосом. Ты умер. Повторяю изо дня в день. Тебя нет. И меня тоже. Но кто тогда по утрам варит овсянку и пьет горький кофе? Кто каждый день трясется в троллейбусе меж серых потертых лиц, превозмогая утробный вой? Потом выходит на остановке, знакомой до тошноты, и спешит на работу. Кажется, я. Та самая, которая разучилась жизнерадостно смеяться. Потому что нет ни жизни, ни радости больше. Есть существование, с прерывающейся временами болью. Слушая песни, в каждой ноте, в каждом созвучии ищу тебя. Не нахожу, закрывая глаза, снова пестую боль. А воткнутые в душу оголенные провода периодично замыкаются, изматывая сердечный клапан. И ничего не помогает. Никакие средства и лекарства.

Ты преступник, на которого нет управы. Ты — наркотик, зависимость от которого сжигает изнутри всю душу без остатка. Пусты обещания умудренных опытом людей. И хочется выкрикнуть, выплюнуть боль им в лицо. Не лечит время!!! Не лечит! Или прошедший период — это не время, а всего лишь… вечность.

Так вот что люди назвали любовью. Но разве о такой любви сочиняют они светлые песни и стихи, снимают фильмы и рисуют картины? Ведь там нет пустоты, царящей внутри меня. Нет и боли, выворачивающей наизнанку нутро.

Как же горько без тебя. Каждый день пробую послевкусие любви, разведенное в чашке крепкого кофе. Развеивая твой прах по ветру, вдыхаю этот воздух, пытаясь наполнить легкие частицами пепла — тобой. Убивая, сжигая, разрывая на клочки тебя, я снова натыкаюсь на воспоминания–призраки, которые бродят в пустых комнатах. Это ты, воскресая раз за разом, смеешься надо мной. В каждой капле грязного дождя, в каждой вызревающей почке, в каждом слепящем луче солнца — ты живой. Как ни старалась тебя умертвить. Живешь и без меня. Так, может быть… я умерла?

Неужели вот это люди назвали любовью?

Горечь пиковых раскладов… кому она не знакома? Сколько же таких воспоминаний в моей копилке. Кто хочет? Могу поделиться. Хватит на всех, еще и останется. Они раскиданы по периметру всей жизни. Перемешаны со счастьем и радостью. Перетасованы. Что было… Что будет…Чем сердце успокоится… Прошлое врывается в настоящее. Будущее не увидеть сквозь дым от костра. В осеннем мареве догорающих листьев кто‑то пытается отыскать свою душу. Воспоминания гулким эхом отзываются в ней. Это было… да, да… уже прошло. И никогда не повторится.

Повторится! Стоит лишь заглянуть в свою память, поглубже. Распотрошить её, растревожить. Воспоминания посыплются одно за другим, а потом… не забудьте вытереть с них пыль. И со своего сердца тоже.

— Алло, здравствуйте.

— Здравствуйте (кто же это? Не узнаю голос…).

— А я вот плачу…

В длинную цепочку, четко друг за другом выстраиваются их лица. Возникают по одному. Или внезапно, в каком‑то хаосе чувств, смешиваются вместе: реплики, поступки и глаза. Их глаза… Сердце ноет щемяще–тоскливо.

Когда несколько лет назад я стояла на своей первой торжественной линейке (уже в качестве преподавателя), вглядываясь в лица своих первых студентов и получая первый букет цветов, могла ли я предположить, как тяжело мне будет расставаться с этими смешными уже не детьми, но еще не взрослыми — моими учениками.

Могла ли я подумать…

Затихают голоса. В тишине только клацает автоматическая ручка и шуршит бумага.

Гармония. А перед тобой 20 тайников, 20 нераскрывшихся душ, очень разных, со своим особым, а иногда странным миром. Вот они — все здесь. Приглядишься повнимательнее — будто и нет никого. Каждый в себе копошится, и мерцает табличка на лбу: "Не подходи — убьет". И чем можно заинтересовать это поколение?

Я преподаватель. "Творю" из вчерашних школьников профессионалов, мастеров своего дела. Учитель — тоже я. Именно сейчас обучаю, как из корявых, необтесанных фраз создать шедевр. Мои ученики слушают, записывают, пробуют… Не у всех получается. Кто‑то старается, некоторым — лень. Поэтому приходится "подрабатывать" еще и воспитателем, взывая к голосу совести, частенько объясняя, что такое хорошо, а что — не очень. Из поселков и хуторков приехали мои великовозрастные "дети", путающие трамвай с троллейбусом, упорно говорящие "ложить" вместо "класть", только-только открывающие для себя мир. А я — сначала топором, потом рубанком — выстругивала из шершавых деревяшек удивительной красоты произведения искусств. Да, удавалось и плотником побывать, и Даже гончарных дел мастером: равномерно вертелся мой круг, то сбавляя, то ускоряя свой темп. Вот бесформенный кусок глины чуть сбрызнут водой — можно начинать лепить. Кажется, что мягкая масса без труда поддается рукам, но мгновение — и хрупкая конструкция сломана, превращена вновь в комок обычной глины.

"Бесформенное", "потерянное" поколение без принципов и мечты разглядывает меня исподтишка. 20 пар недоверчивых глаз, равнодушно–подозрительных. Недовольных, что надо заниматься, когда за окнами такое манящее осеннее солнце. День за днем, входя в аудиторию, я "приручала" своих подопечных, завоевывала доверие и уважение, делилась тем, что знала. Заинтересовывала непоказным, настоящим интересом к их жизни. Отдавала каждому кусок себя. А они забирали, рассказывая про свои мечты и совсем не детские проблемы.

Отчего в январе идет дождь в наших краях? Вместо снега.

На запотевшем окне длинные беспорядочные бороздки воды. Вместо ледяных узоров.

Выжатая, словно лимон, я — преподаватель, стеклянными глазами смотрю в стену. Не в силах пошевелить даже рукой от усталости. Какая же это гармония? Когда 20 "вампиров", подобно поролоновым губкам, впитывают все эмоции и силы. Еще чуть–чуть — и провалюсь в пустоту. Но завтра пустота эта наполнится свежими силами и еще чем‑то очень важным. Чтобы снова все отдать. Без остатка.

Это было воспитание не по Макаренко. Воспитание без системы унижения и подавления личности. Каждый день я смотрела, как заново перерождаются мои угловатые смешные подопечные. Как спадает с их глаз тонкая пелена, как стремятся они стать лучше. Заложенный в каждом из них стальной стержень становился все тверже. Это было воспитание, которое отбросило в сторону равнодушие и цинизм. Потому что глаза учеников, ищущие помощи или совета, потому что глаза, изначально с любопытством замирающие в ожидании новых открытий, — вдруг тухнут. Если видят, что преподавателю они не нужны, эти глаза.