Герман Кант - Объяснимое чудо

Так ли, иначе ли, но наш шеф тоже покинул «Городскую газету», перешел на телевидение, стало быть, в какой-то мере и правда перешел на новые позиции, но принадлежит там к добровольному меньшинству. На телевидении ему доверили важнейшее дело — обрабатывать шведские и датские фильмы так, чтобы они влезали в рамки нашего, чуточку иного понимания, искусства; говорят, он отлично справляется со своей задачей.

Ах да, во время одной из конференций редакторов центральных газет, наших милых сестриц, делегат некоего братского органа будто бы задал представителю нашей газеты два-три дружеских вопроса, в которых сквозила серьезная озабоченность, — большего, правда, мы не узнали, они договорились эту часть протокола объявить секретным документом.

Я никогда не пытался выискивать дальнейшие подробности; доказательств, что в ту рождественскую ночь мне удалось хоть что-то сказать о себе миру, у меня и без того предостаточно.

И потому, узнав как-то невзначай и скорее по чистому случаю, что мое диво-фото, иначе говоря, образ моей дивной красотки, Дивный Новый Образ на Службе Человечеству, вовсе не был выставлен по причине слишком резкого противоречия между девизом выставки — «Лики нашего времени» — и представленным на смотр предметом, о котором я писал в столь сжато-волнующем стиле, я не слишком огорчился.

В «Городской газете» он напечатан был и доставил всему местному населению удовольствие, и новшеством это было, и жестом с моей стороны, а моя тяга к безрассудному использованию свободного доступа к полиграфической технике с той поры как-то сошла на нет.

Хотя иной раз, когда приближаются праздники и близится конец рабочего дня, я, сидя у себя в Отделе рекламы, в котором, кстати сказать, уже несколько лет работаю, подумываю о таком анонсе, какого еще в нашей газете в жизни не печатали, и, когда я вижу, как Руководящий Руководитель отдела рекламы, и Первый Заместитель Руководителя отдела рекламы, и Руководитель сектора «Купля-продажа зверей и автомашин», а также Руководитель сектора «Разное» собирают свои портфели, в моем мозгу постепенно и неуклонно начинает складываться некий ошеломляющий текст.

Перевод И. Каринцевой

Когда отец нашел золото, все мы очень обрадовались. Он так редко находил золото. Вернее сказать, до тех пор не находил ни разу. Но без устали шел на поиски, ведь ему была свойственна та самая неистовая убежденность, какою церковь наделяет святых. Только вот его вера была обращена к земному.

Читая о каком-нибудь великом муже, что в делах своих он, мол, ни днем ни ночью не ведал покоя, я всякий раз невольно думаю: ну и что? Если человек велик оттого лишь, что ни свет ни заря уже трудится в поте лица и поздней ночью при свете луны еще плюет на ладони, то мой отец был велик.

Чем глубже я вникаю в историю героев, тем яснее вижу: моему отцу только среди них и место. Наткнусь, к примеру, на такую фразу: «Ему не пели колыбельных…» или: «Удача досталась ему не даром» и спрашиваю себя: коли в этом величие, то как же быть с отцом? Пел кто-нибудь у его колыбели про золотой самородок, или, может, золото ему с неба свалилось, даром?

Надеюсь, уже сам по себе тон, каким я об этом спрашиваю, снимает вопрос.

Тем же, кому недостает остроты слуха, скажу на ушко, четко и раздельно: ком золота, в конце концов найденный отцом, достался ему единственно ценой огромного труда.

То было воздаяние за многодневные изнурительные бдения, находка, заслуженная горьким потом, итог мучительно долгих поисков — словом, что угодно, но уж никак не дар небес, не подарок, а воздаяние.

Вот почему все мы очень обрадовались, когда отец нашел золото.

Ничто так не гнетет, как раздумья о Сизифе; ничто так не воодушевляет, как история Колумба или, скажем поосторожнее, тот небольшой эпизод в истории Колумба, когда слипающиеся от соленого ветра глаза морепроходца узрели Индию. Кого нынче волнует — чуть не сказал: кто нынче помнит, — что Колумбова Индия была вовсе не Индией; кто, кроме двух-трех драматургов, которые вновь и вновь алчут разоблачений [5] Намек на пьесу П. Хакса «Колумб, или открытие индийской эры». , вздумает нынче возвращаться к этому?

Колумб нашел Индию, а мой отец — золото.

Перечитывая написанное, я примечаю в нем зародыш легенды: может возникнуть впечатление, будто мой отец с самого начала своих поисков и вплоть до счастливого их завершения (счастливого в том смысле, что всяк сам кует свое счастье) жил исключительно надеждой.

Существует слишком много преданий такого рода, и я не настолько пошло тщеславен, чтобы добавлять к ним еще одно.

Потому-то и говорю: надежда способна подгонять, пришпоривать, понукать наконец, но вот накормить не накормит. Кормили отца и всех нас его нерегулярные находки: свинец, цинк, медь да латунь — и его твердый заработок поденщика…

Ежели у кого от моих последних слов поползли вверх брови, то пусть и не думает смущаться, ведь это знаменующее скепсис мускульное движение лишь подтверждает, что он не какой-нибудь раболепный буквоед, а образцовый, то есть проницательный и требовательный читатель.

С таким-то человеком и нужно считаться, рассказывая историю, более того, ему одному ее и рассказывают. И коли тебя не оставляет ощущение, что история, которую ты намерен поведать, ни единого разу не заставит его вскинуть брови, лучше брось эту затею и поищи себе если не другое занятие, то по крайней мере другую историю. Правда, пишущий должен остерегаться, чтобы столь искусно пробужденный в читателе скепсис не обернулся досадой, эта опасность таится между строк не в последнюю очередь именно тогда, когда рассказчик, увлекшись, впадает в созерцательность и самоанализ и, к примеру, вместо того чтоб без промедления сообщить, как его отец нашел золото и что было потом, для вящей назидательности топчется на месте.

Поэтому скажем кратко: я склоняюсь к весьма и весьма широко распространенному мнению, что написанное или представленное на сцене ради увеселения просто обязано заставить людей споткнуться, обязано заставить их поверить, что они ослышались или что глаза их обманывают. Литература — и в данном случае я вполне сознаю собственную нескромность в выборе слов, — литература на первый взгляд должна выглядеть как опечатка.

Взять хотя бы слова «заработок поденщика» в той законченной многоточием фразе, за которой поднялся указующий перст теоретика, — разве эти слова не выглядят опечаткой? Разве в истории золотоискателя можно было ожидать упоминания о столь банальных и скучных материях, как «заработок поденщика»? Полноте, да прилично ли такое?

Когда речь заходит о золотоискателях, в воображении тотчас возникает этакий старатель, пребывающий в неведении, сумеет ли он найти свое Эльдорадо, но кому нужен человек, который уверенно и прочно, так сказать обеими ногами, стоит в платежной ведомости? Кому нужен Колумб с конвертом для получки? По-моему, никому.