Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

«Вот бедолага!»

Так думает Гуталин и говорит Эстебану, что в его доме нужна баба, и зовет Эстебана сходить выпить пива — давай сходим, я всегда готов, пиво поможет тебе забыться. «Тебе надо завести бабу. Бабы и пиво — самое верное средство». Ведь Гуталин отлично знает, в чем беда его лучшего клиента. Знает, как исчез его отец, как отца схоронили. Ему рассказывали о Баркасе. Так прозвали отца Эстебана, а на самом деле он был тезка своего сына — тоже Эстебан.

Потому что Эстебан — самое что ни на есть рыбье имя.

Дед тоже был Эстебан, и прадед — тоже. Гуталин отлично знает, что все они были помешаны на воде и один за другим уходили в воду, а если чем и различались, то только прозвищами. Отец был Баркас, а дед — Акула.

Гуталин носит воду и несет чушь — он всегда такой. Любит побалагурить, а жалобы клиента пропускает мимо ушей. Не жалеет слов, проклиная этот город за свое безденежье. Ох, какой же болтун этот Гуталин! Каждый раз он советует Эстебану: брось ты эту блажь, хватит исписывать стены этими четырьмя буквами, уже места живого нет. Уверяет, что Гавана — город заколдованный, наказанный Богом, точно Содом и Гоморра. Вот только Гавану Бог не захотел испепелить огнем, а лучше бы испепелил — скорее бы наши муки кончились. «Бог — он без царя в голове», Бог решил, что лучше прикончить жителей Гаваны жаждой, говорит Гуталин. И разъясняет, перелив всю воду из бадей в бак, что мы, гаванцы, все про свою беду знаем.

— Смотри, все сходится, — твердит он, — в двух шагах от памятника инженеру Альбеару, первому, кто всерьез пытался добыть для нас сцепку из атома кислорода и двух атомов водорода, поставили памятник алькальду Супервьелле. А ведь Супервьелле наложил на себя руки оттого, что обещал утолить жажду гаванцев, да не смог.

Так говорит Гуталин и исчезает в сумраке лестничной клетки.

А вернувшись с еще двумя бадьями, полными до краев, уверяет: учти, с тех самых пор больше никто не вздумал ни строить для нас водопровод, ни ставить памятники. Памятник — знак почтения к невыполненному обещанию, знак, что воды нет и не будет. Гуталин спрашивает у Эстебана: «Ты когда-нибудь над этим задумывался?» — и, не дожидаясь ответа, снова исчезает в сумраке лестничной клетки.

Для Гуталина разговаривать — все равно что наполнять водой бак:

две бадьи,

пауза,

две бадьи,

и он возобновляет речь с того же места, на котором прервался. Переливает воду из бадей в бак, а сам рассуждает о символическом смысле. Гуталин считает памятник Супервьелле самой настоящей провокацией. Выстрел из пистолета, которым алькальд положил конец своей жизни, обессмертили нарочно. Водонос считает: эта мраморная статуя — совет горожанам, живущим без воды: возьми пистолет и застрелись, пуля утолит жажду.

Эстебан думает о Супервьелле и никак не может вообразить его улыбку. Эстебан думает о Супервьелле: алькальд весь извелся, ему хочется попросить прошения, но язык не слушается, и вот он, разрыдавшись, раскаивается и опускает пистолет, который поднес было к виску. Но Супервьелле решился — и Эстебану следовало бы. Супервьелле, затаив дыхание, нажимает на курок, и пуля вылетает, несется, проникает внутрь, а алькальд кричит, корчится, оседает на пол, разевает рот, покидает граждан своего города и обрекает их на жажду. Эстебан думает о Супервьелле и воображает его похожим на отца, говорит Гуталину, что хочет взять пример с алькальда, но Гуталин советует слегка погодить: «Вот расплатишься со мной, и стреляйся сколько хочешь». Мысли о самоубийстве не оставляют Эстебана.

— Где я возьму пистолет?

— Тогда помирай от жажды, — отвечает Гуталин и уходит.

Эстебану хочется застрелиться, положить конец своим несчастьям, но он отлично знает пределы своих возможностей. Он никогда даже близко не поднесет к виску оружие; желание есть, но духу не хватает.

Ему надоели ведерко и кувшин, кувшин, который он погружает в воду, чтобы потом вылить на себя: вода сбегает быстро, струя грубая, неделикатная. Больше всего на свете ему хочется принять душ. Он сам смастерит душ когда-нибудь, когда у него будет вода, много воды. Уже много лет он хранит пустую банку от сардин, которая, как он говорит, изнутри луженая: начистишь — блестит. Миллиметрами измеряется расстояние между линиями, которые Эстебан начертил на дне банки от сардин. В каждой точке, где горизонтальные линии пересекаются с вертикальными, он протыкает малюсенькую дырочку и шлифует ее края, придает круглую форму отверстию, которое ждет воды.

Душ — вот его величайшая мечта, и еще — чтобы больше не нагибаться над ведром, держа в руке кувшин. Душ — на душ можно смотреть со стороны, и подставлять лицо брызгам, и намыливаться обеими руками, и даже петь. Эстебану хотелось бы петь под душем и подставлять тело струям: пусть вода течет прямо по нему. Петь — и пусть пение прерывается оттого, что вода попала в раскрытый рот. Петь, петь, петь, впитывать воду душа. Ему надоело ведро, надоела нищета, он мечтает положить всему этому конец, пусть даже вместе со своей жизнью — совсем как Супервьелле. Чтобы обуздать желание, он пишет на стенах, и разрисовывает стены, и выходит из дома после того, как Гуталин приносит воду, отдает Гуталину тридцать песо и выходит.

Выйдя из дома — а живет он совсем рядом с Ангельским холмом, — он идет по авениде Мисьонес и смотрит на яхту «Гранма», которая уже не плавает по волнам, а отдыхает на пьедестале, защищенная от воды толстенными стеклами. Потом огибает Дворец изобразительных искусств и бесчисленные инсталляции вокруг него. Его интерес привлекает только одна: тележка, как у Гуталина, только побольше, в инсталляциях художников-концептуалистов тележки всегда крупнее, чем в жизни, а на тележке — два гигантских бака, один черный, другой красный. Тележка и два раздутых водянкой бака насмехаются над бедой, которая измучила город.

Наконец, миновав здание компании Бакарди, он входит в сквер, где стоит бюст Супервьелле, поставленный гаванцами. Поначалу он стеснялся, не решался подарить подсолнух. Но давно уже перестал робеть перед бюстом. Приближается решительной походкой и жертвует бюсту огромный цветок и несколько капель ароматического масла — то сандалового, то ветиверового — и заговаривает с бюстом, вполголоса, почти на ушко. Никто так и не дознался, что Эстебан рассказывает бюсту и откуда такая симпатия. Завсегдатаи сквера не знают, кто такой Супервьелле, и принимают Эстебана за его потомка, смотрят растроганно. Однажды Эстебан подслушал, как одна женщина уверяла, что он приходится покойному внуком. Это недоразумение его забавляет. Потому-то каждый день он снова приносит цветок и говорит с бюстом. И никто не знает, что Эстебан уже поведал покойному алькальду о своей беде. Уже нашептал на его твердое, тверже не бывает, холодное ухо о том, какое доброе дело делают гаванские водоносы, каждый раз упоминает о Гуталине, о Толстогубе, об Элое.