Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Относительно писем Марианны Лаверн могу сообщить следующее: в 1994 году Национальный архив Парижа отказался признать их подлинными, так как они не зарегистрированы среди входящей корреспонденции комиссара Сойе. Однако последующее обнаружение около сотни черновиков писем — бумаг, пылившихся в подвале особняка в Шалоне-на-Марне, где Марианна Лаверн закончила свои дни, — подтверждает гипотезу Эдварда Генри Сада. Тот полагал, что Марианна, будучи интровертом по натуре, изливала свои переживания на бумаге в форме писем, мучаясь от неспособности выразить их вслух. Таким образом, когда она чисто символически адресовала свои послания конкретному человеку, неотправленное письмо замещало для нее разговор, не состоявшийся в действительности. Но даже открытие черновиков не спасло репутацию свидетельства Марианны Лаверн. Я же предпочел игнорировать все прения вокруг этого чертовски запутанного дела. Мне неинтересно доказывать правдивость или ложность каких-то историй. Если они написаны не теми, кому приписываются, их можно упрекнуть лишь в том, что они не могут служить документом для историка. Если же их авторство подлинно, то, возможно, перед нами лишь беззастенчивые сплетни или даже упражнения начинающего литератора.

Колонелл-Хилл,

Багамские острова, четверг, 12 сентября 1953 года

Глубокоуважаемый господин комиссар!

Мое имя Марианна Ленобль, но я согласна на то, чтобы все, включая вас, называли меня Марианной Лаверн, по имени моей прабабки, знаменитой парижской проститутки, которая в 1772 году была фигуранткой, наряду с Маргеритой Кост, нелепого судебного разбирательства некоторых сексуальных преступлений маркиза де Сада. Возможно, вам известны подробности того процесса, ибо, по воле случая, именно ваш прадед Клод-Антуан Сойе вынес приговор: повесить на эшафоте и сжечь чучела всех троих. Полагаю, что этот приговор, заменивший им реальную смерть символической, навел дьявольские чары на нашу с вами жизнь, ибо сегодня, спустя почти двести лет, мы, их потомки, — всего лишь точные копии наших предков.

Я пишу вам письмо, так как Роза Келлер умерла. Это случилось в понедельник, за несколько часов до того, как в Нассо поступил ордер на ее арест и экстрадицию по обвинению в убийстве, отправленный вами властям Багамских островов. Роза Келлер — ее настоящее имя Роза Реноде-Келлер — была найдена мертвой на рифах Эклина, островка к востоку от Крукеда. Ее изнасиловали так, как она сама предсказывала в записях в своем дневнике, фрагмент которого я прилагаю к этому письму. Во фрагменте Роза разъясняет, отчего покинула Париж.

Мне известно, что вы приказали арестовать мадемуазель Жанель, считая ее соучастницей преступления. Но я предупреждаю вас: вы глубоко заблуждаетесь. Мадемуазель Жанель — несчастное существо, почти кретинка, и ей ничего не известно о делах, в которых, однако, замешаны вы, я, Маргерита Кост, Роза Келлер и потомки маркиза де Сада. Повторяю: мадемуазель Жанель ни в чем не виновата. Также я заверяю вас: Роза Келлер — не убийца, а скорее жертва.

Напоминаю вам, что Роза Келлер, прабабка нынешней Розы Келлер, тоже была жертвой маркиза де Сада. До 1768 года она была бедной, но добропорядочной вдовой и зарабатывала на жизнь как приходящая прислуга. Но в тот год ее постигло несчастье: многомесячный суд, тюрьма, издевательства, угрозы, и в конце концов у нее остался лишь один выход — торговать своим телом. Спустя почти двести лет ровно такая же судьба постигла Розу Келлер, правнучку Розы Келлер.

Надо ли еще что-то добавлять к вышесказанному? Все важное я изложила. Попрошу вас только об одном: поймите, если в этой истории и есть убийца, то он или она не бросили вызов законам человечества, а всего лишь поддались давлению обстоятельств своей частной жизни.

[…] Париж — Багамские острова, зима — весна 1948 года

Сомкнув веки однажды поутру, холодной парижской зимой, после тревожной бессонной ночи, я решила распрощаться со снегом и с ночами, почти такими же белыми, как в Петербурге; мало-помалу мне окончательно опротивели эти ночи без клиентов, без пропитания, даже без отопления.

В те недолгие минуты, когда мне удавалось забыться сном под жалким рваным одеялом, я переносилась в цветущие тропики, где на солнце тысяча триста градусов тепла, фрукты — сочные, пылающие всеми красками на свету, а по ночам, не боясь замерзнуть, распахиваешь дверь на балкон, овеваемый ласковым бризом, теплым бризом с запахом селитры, несущим морскую пену с ароматом кофе и кокосов, а по ночам темно по-настоящему, о да, непроглядная тьма… И я радовалась не менее, чем бедуин, который после перехода через пустыню вдруг ступает на ледник.

В часы бессонницы, в бесконечные часы, когда из разбитых окон на меня сыпался град, смешанный с негаснущим светом, я страдала, что моя горемычная прогоревшая печка (старая кастрюля с угольками) ничем мне не может помочь, а снежная буря морозит на моих щеках реки слез; вот так я мучилась, а сама вместо завтрака лизала ледышку, в которую превратился чай со спиртом. К полудню я еле-еле вставала с постели и проклинала свою нищету: мне нечего было обуть, кроме рваных бот, нечего надеть, кроме отрепьев, а надо было идти выторговывать угля на полфранка на старом складе на площади Согласия. Итак, из-за всех этих мелочей жизни, которые люди объясняют тем, что война кончилась совсем недавно, а я объясняю морозами и белыми ночами (точно так же, как жители этих островов объясняют свои несчастья зноем, ураганами, а также тем, что вокруг вода и тропики), и поскольку мне уже разонравилось постепенно превращаться в футуристическую моржиху, однажды утром, когда Париж дал мне не больше, чем Йокнапатофа, а Сена показалась мне неотличимой от текучей воды в унитазе, я собрала безделушки и воспоминания, воспоминания и безделушки (ни без первых, ни без вторых невозможно обойтись) и решила уехать, но у меня не имелось ни денег, ни паспорта.

Итак, в то утро, хотя в моем пустом животе трубы кишок наигрывали нестерпимое аллегро, я собралась с духом и навестила кое-каких загадочных господ, шестерок местной начинающей мафии, чтобы попросить у них, вымолить, выклянчить, выцыганить немножко денег под гарантию «потом верну с процентами», но для покупки билета на самолет требовалась кругленькая сумма — вообразите, сколько раз мне ставили дополнительные условия, сколько раз мне пришлось развязывать и завязывать пояс, расстегивать и застегивать пуговицы, раздеваться и одеваться, чтобы убедить их, что я сдержу (ага, как же) слово, и, хотя в угрозах не было недостатка и сотни немигающих совиных глаз следили за мной, опасаясь побега, я сумела, под предлогом прогулки в лес по шампиньоны, выскользнуть из города, но меня перехватили за несколько метров до аэропорта: двое мужчин схватили меня, затолкали в автомобиль, один из похитителей ударил меня по затылку, и я лишилась чувств. Очнувшись, я обнаружила, что связана по рукам и ногам и прикручена веревкой к стулу в заброшенной мастерской, холодной (хотя и не настолько, как моя каморка на площади Согласия), грязной и такой сумрачной, что я решила воспользоваться отсутствием света и поспать. Мои похитители, сидя передо мной, беседовали, потягивая напиток из одной бутылки без этикетки, и курили самокрутки синего цвета. Один из них, увидев, что я приподняла голову, позвал третьего: тот, похоже, был их главарем и звался Гастон Сад. Все трое начали переглядываться и смеяться: то ли чтобы меня напугать, то ли чтобы я позавидовала их кривым черным зубам. Как бы то ни было, они вздумали плевать мне в лицо. Я знала, что они это проделают: когда перед связанной женщиной стоят трое мужчин, да к тому же по стечению обстоятельств все это происходит в мастерской и один из мужчин хочет свести счеты с несчастной, тогда уж наверняка без плевков не обойдется, и только искусная пловчиха не утонет в море слюны. Но они не удовлетворились ни плевками, ни несколькими пощечинами, ни дерганьем за волосы, ни зловещим ножом, который, как я знала — мне словно бы кто шепнул, — резал только платье, не повреждая кожу. Один за другим они забирались на меня, и, честно говоря, я не хотела бы рассказывать, что они со мной делали, но…. Итак, первый, Гастон Сад, разрезал на мне платье ножом сверху, а дальше разодрал в лоскуты руками. Ощущая прикосновение смертоносного лезвия, я решила не сопротивляться, так как любое резкое движение могло взбесить их или заставить клинок соскользнуть… Итак, Сад отбросил лохмотья и, увидев, что не может раздвинуть мне ноги, так как эти идиоты сами связали их вместе, плюнул мне на промежность и все равно прыгнул на меня; стул, на котором я сидела, опрокинулся на спинку, я ударилась головой и снова потеряла сознание. Когда я пришла в себя, мое положение ухудшилось.