Владимир Файнберг - 45 историй

Слякотным осенним днем я остановил машину у магазина «Овощи–фрукты», и мы с отцом Александром Менем вышли, чтобы купить для старика соки, виноград. Потом, подумав, взяли еще пяток бананов. Мы не знали, можно ли ему все это. Бананы, по крайней мере, были спелые, мягкие.

Больница находилась в одном из переулков возле Маросейки, и я изнервничался, пока нашел ее. В тот день я вообще очень нервничал. Утром мне позвонили, сказали, что накануне старика увезла «скорая». Третий раз за год.

Я любил этого человека, которому шел девятый десяток. Он давно был тяжело болен. С перебоями работало изношенное сердце, трофическая язва изъела ногу, слезились глаза, красные, как от трахомы. Который год пластом лежал он на кровати в своей войлочной шапочке. Рядом на тумбочке вперемежку с тонометром и градусником громоздились пузырьки с лекарствами, коробочки с таблетками. А поверх одеяла среди свежих газет валялись очки, блокнот и авторучка.

По профессии он был искусствовед. Все еще пытался работать. Некоторые из его маленьких статей даже публиковались. Из последних сил старался он быть не в тягость своей семье, состоящей из его жены и сестры. Таких же старых, как он сам.

Горестный запах тлена, умирания стоял в этой обшарпанной квартирке, когда я приходил туда с воли. Эти люди были рады мне, как родному сыну.

В вестибюле больницы гардеробщица сказала, что мы приехали не вовремя. Посетителей к больным не пускают. По счастью, отец Александр уже регулярно выступал тогда с проповедями по телевидению. Она узнала его и выдала нам белые халаты. Мы поднялись лифтом на третий этаж, прошли длинным коридором к палате, где находился наш старик. Открывая дверь, отец Александр на миг обернулся, глянул на меня. И я понял, что должен обождать. Мало ли о чем захочет сказать умирающий священнику во время исповеди. Подошел к окну в конце коридора. На карнизе снаружи сидел голубь. Пытался укрыться от моросящего дождя. Я думал о том, как ждут нас дома жена и сестра старика. О том, что если он умрет, это станет пусковым механизмом их быстрой гибели.

Все трое были чуть ли не последними представителями далекого времени, называемого «Серебряный век». Бескорыстные, самоотверженные интеллигенты, на долю которых выпала первая мировая война, революция, гражданская война, сталинские чистки, вторая мировая… Чудовищно много бед для одного поколения!

Нашего старика не миновала участь лагерного «зека». Теперь только по прекрасному живописному портрету, висящему в их квартирке, можно было судить о том, как он был красив когда‑то в молодости. Особенно глаза, исполненные надежды, веры в жизнь. Эти трое не стали знамениты, как их ровесники и друзья— Ахматова, Цветаева, Мандельштам, но именно благодаря непрестанным усилиям таких людей и передавалась эстафета культуры. «Победитель не получает ничего», — сказал в свое время Хемингуэй. И вот теперь на самом склоне жизни они оказались одинокими, больными и очень бедными, с их грошовыми пенсиями.

Голубь тяжело взмахнул намокшими крыльями, снялся с карниза, полетел вниз к середине убитого асфальтом больничного двора.

— Заходите, — раздался сзади негромкий голос отца Александра. Мы вошли в палату. Трое больных сидели на койках у тумбочек, поглощали обед. Старик лежал под капельницей. Красные веки его приоткрылись.

— Здравствуйте. Спасибо что навестили, — проговорил он с трудом. — Где вы сядете?

— Не беспокойтесь, — сказал отец Александр. Он пододвинул мне стул, а сам примостился в ногах больного.

Я нагнулся, погладил старика по виску. Из глаза его выкатилась слеза. Я стер ее ладонью.

— Умираю, — шепнул старик. — Не успел написать о чтении стихов. — Гще напишете, — улыбнулся ему отец Александр. — Вернетесь домой и напишете. Это очень важно.

— Вы так думаете? — старик перевел взгляд на отца Александра, потом на меня. Я кивнул. Он был так жалок, что я сам чуть не заплакал. Вошла дежурный врач в сопровождении медсестры, и нас попросили уйти. Когда мы ехали потом навестить его близких, отец Александр сказал:

— Теперь не умеют читать стихи. Гели вообще читают. Культура художественного слова утрачена. Это замечательная мысль— рассказать об опыте таких великих мастеров, как За- кушняк, Яхонтов, Сурен Кочарян… Он их всех слышал, знал лично.

— Батюшка, какие стихи? Да он помирает! Как бы не пришлось на днях ехать на кладбище…

— С чего это вы его хороните?! — Отец Александр рассердился. — Пока человек жив, он имеет право надеяться, что‑то планировать. И думать и молиться о нем нужно, как о живом! Гму, как и нам с вами, жить хочется. Не так ли?

Я ничего не ответил. Мне стало стыдно.

…Сгорбленная старушка открыла нам дверь. Прижалась головой сначала к отцу Александру, потом ко мне. За те годы пока я ее знал, она стала совсем низенькая. Держал ее в объятиях, как птичку, от которой остался один скелетик с бьющимся сердцем. По дороге сюда мы заехали в молочную, купили кое‑что. Раздевшись, первым делом прошли на кухню, чтобы выложить на буфет продукты. И увидели ожидающий нас накрытый стол с заботливо приготовленными старушечьими закусками— винегретом, рисовыми котлетками, какими‑то сухариками к чаю.

И пока она шустро побежала поднимать с постели сестру своего мужа, тоже лежачую больную, отец Александр жарко прошептал:

— Присядем. Не вздумайте отказываться. Поклюем.

Недолго довелось нам пробыть с двумя старыми женщинами. Впереди у отца Александра было полно очень серьезных дел. Я допоздна возил его на машине.

А наш старик прожил еще несколько лет! И статью о том, как надо читать стихи, написал.

— Бон суар, месье! — раздавалось навстречу, когда они вдвоем шли под ярчайшими фонарями по вечерней парижской улице.

Старушка с кошкой на поводке, булочник, выглянувший из‑за стеклянной двери своего заведения, двое подростков, катившие на роликовых коньках— все приветствовали этого седоватого человека.

— Прошло девятнадцать или двадцать лет, пока квартал признал меня своим. Мое главное завоевание в жизни.

— Прямо! А мировая известность? А то, что календарь симпозиумов и лекций расписан на два года вперед?

Стало видно, как вдалеке сверкает морем огней знаменитая площадь. Но они свернули к полураскрытым воротам старинного литья, вошли во дворик, напоминающий испанское патио — с растущей в кадушке задумчивой пальмой, какими‑то цветами в больших вазонах.

— Как же они зимуют?

— Зимой здесь достаточно тепло, — седой человек остановился перед дверью подъезда, повернул к спутнику погрустневшее лицо. — Должен предупредить: жена не очень хорошо себя чувствует, уже полгода или год. Ничего–ничего! Все вместе поужинаем, расскажете о Москве.