Надежда Кожевникова - Концерт

…Играя Баха, вслушиваясь в торжественное звучание органа, поднимаясь к вершинам, дыша этим разреженным высотным воздухом, чувствуя, что легкие полны, а в голове — пьяный восторг, называемый так приблизительно — вдохновением, профессор вспоминал внезапно свое время, свою эпоху, свою собственную судьбу, я ярость, жестокая, мстительная ярость поднималась волной, захлестывала, почти ослепляя. Гениальный Бах понял бы такое состояние, такое толкование своих произведений? Кто знает!.. Надо было родиться в XX веке, подойти к пропасти, отшатнуться, снова начать жить, и тогда…

Специалисты не всегда бывали согласны с трактовкой Баха профессором. Не романтиков ведь играет, не Берлиоза, не Брамса — к чему же такой темперамент? «Олимпийцев» нельзя на свой лад переиначивать. «Олимпийцы» — Бах, Гете: разве можно так самовольничать с ними? Есть же традиции, рискованно ими пренебрегать.

…В седьмом часу утра профессор задернул плотные шторы на окнах, вывесил на двери табличку с просьбой не беспокоить, повернул ключ в замке. Кровать с несмятым бельем, недопитая чашка кофе, деревянная собака на столе, высматривающая что-то своим желтым пуговичным глазом, — спать совсем не хотелось. Но надо. Для концерта силы нужны.

…Профессор погасил верхний свет. Лег, вынул из столика затрепанную, разлинованную, как у школьников, тетрадку. Прочел сам себе вслух: «Самое великое в нем — драматизм его творчества. Этот драматизм есть чистая человечность. Разве это прежде всего не означает: человеческое страдание?» (Феликс Гюнтер о Вольфганге Амадее Моцарте.) Надо было спать. Вечером предстоял концерт.

Профессор раньше никогда не выступал в кафедральном соборе святого Павла, и для него было неожиданностью, когда, поднявшись на хоры, он обнаружил, что люди сидят к органу лицом. Спинки скамей, оказалось, откидывались на обе стороны: во время службы — к алтарю, в дни концертов — к органу. Он приготовился увидеть только затылки, и вдруг — глаза, лица, слабое их свечение, пригашенное полумраком зала. Он подошел к балкону, поклонился: аплодисменты. В городе ждали приезда знаменитого органиста — собор был полон.

Створки органной кафедры раскрыты: тройной ряд мануалов, справа и слева регистровые рукоятки, кнопки, рычаги.

При испытании органа Иоганн Себастьян Бах обычно включал все регистры, играл так звучно, как только позволял инструмент, говоря, что прежде всего должен знать, хорошие ли у органа легкие.

Профессор сидел к залу спиной, но знал, чувствовал каждой клеточкой своего существа внимание, поддержку всех присутствующих там людей. И не было в этот момент ни одной мысли, переживания, какое бы он хотел сейчас от них утаить. Всего себя, всю музыку — туда, в зал, этим людям. Полное с ними сродство — музыка всех объединяла. Как прессом выдавливала все суетное, неблагородное. Профессор не мог себя сейчас щадить, и этих людей — тоже…

Он играл, пальцы вдавливались в клавиатуру. Играл Баха — то, о чем немыслимо словами сказать, о самом человеческом — о человеческом страдании.

Драма реальной человеческой жизни — вот что раскрывали в своей музыке Моцарт, Бетховен, Бах. Но в преодолении личного, замкнутого — к восприятию мира в целом. Мира, где скорбь и радость сплетены в единый клубок, и лишь многоголосьем можно выразить животворную его силу. Люди слушают, подчиняются этой музыке как стихии. Стихии гения, прозревшего и этот век и ныне живущих…