Слав Караславов - Цвет его жизни

Я уклонился от своего рассказа, но чтобы дойти до существа, как я сказал в самом начале, нужно немножко литературы, объяснения моего психического состояния в те дни. И если я скажу тебе, что в тех душевных неурядицах я не вспоминал о старике, значит, совру. С мамой мы не говорили о нем, но как только я оставался один, начинал искать причины его безразличия к моей судьбе. Так я дошел до слова «эгоизм». Да, он оказался полным, законченным эгоистом. Все, что он делал в жизни, преследовало одну цель — чтобы ему было хорошо. Чтобы ему было хорошо, ему… И пища у него была отдельной, и кровать более мягкой. Когда зимой, бывало, он отдыхал, мы ходили на цыпочках. Если он говорил, что у него болит голова, мы должны были сочувствовать ему. Перед теми, кто выше, он был раздавленной дыней — сладкой до приторности, а дома — капризный жестокий тиран. Мое увлечение «малярством» приводило его в бешенство, а мои политические убеждения выкопали между нами глубокую канаву. Знал бы кто, в чем была причина — он боялся моих политических вольностей, ведь они могли замахнуться на его благополучие, нарушить его покой. А вдруг его интернируют! А как только воображал, что его дом могут спалить из-за какой-нибудь моей глупости, он делался сине-зеленым от злости. Как это я появился на свет, как это он дал мне жизнь!..

В жизни мне встречались эгоисты, но такого законченного, можно сказать, крупного, не видал. В тюрьме у нас был один, но перед стариком он — жалкая тварь: дрожал над крошкой хлеба, над жалким своим барахлом, над передачей. Букашка рядом со слоном, которая, пролетая мимо него, снимает шляпу и говорит: «Доброе утро!» Если приложить учение Дарвина о видах и классификации человеческих слабостей, то выйдет: мелкий эгоист, средний эгоист, большой эгоист и эгоистище. И все они из семейства человеконенавистников. Ты прости, что я злоблюсь, когда говорю о нем, но не могу иначе. Говорят, кровь людская не водица, но я убежден, что она может стать огнем, который будет тебя жечь, не давая покоя до конца жизни. Так случилось и со мной… И на это у меня есть причина, важная причина…

Мой гость нагнулся над очагом и дрожащей рукой долго прикуривал сигарету. Отблески огня сделали его медным, фантастическим, словно огонь, горящий в его крови, раскалил его изнутри, чтобы показать мне его напряженным, суровым, грубо отесанным топором времени. У меня было такое чувство, что, не будь у него сигареты и не сделай он глубокой затяжки, ему не разогнуться бы и он остался бы навсегда склоненным к огню, с чуть заостренным горбатым носом, тонкими сжатыми губами, с резко очерченными аскетическими скулами. И вроде тик у него прошел. Но после того, как он затянулся и выпустил дым, он снова стал прежним, невзрачным, сутулым, взвинченным.

Он курил, и мне передавалось его состояние, когда лента воспоминаний перематывается в его голове, и он, просматривая ее, колеблется, на каком месте ее включить. Ясно, ему не хотелось говорить об отце, и без того он разоткровенничался. Что ж, пусть он придет и опровергнет наблюдения…

— Да, слухи подтвердились, — снова продолжал гость. — Нас до суда должны перевести в окружную тюрьму. Собрали багажишко, стали ждать. Прошел день, и только в сумерки нас вывели. Во дворе — старый обшарпанный грузовик. На нас надели наручники и всех троих втолкнули в кузов. Четверо полицейских сели у дверей. Но почему рядом с шофером ехал начальник полиции? Нас это насторожило: он был известным головорезом. Тронулись. Поначалу, считая повороты, мы пробовали угадать, куда нас везут, но потом бросили, перестали напрягаться. Даже задремали, пока резкий толчок не разбудил нас. Дверь распахнулась, и при смутном свете сумерек появился начальник полиции.

— Ну, коммуняги, прыгайте и тикайте!..

В руках его тяжелый пистолет, в зубах светящаяся сигарета. За его спиной слабо проступал на горизонте двугорбый холм. В низине щетинился лес. Ясно, они задумали ликвидировать нас при попытке к бегству. Мысль моя работала лихорадочно, спина все сильнее прилипала к стенке кузова. Никакого побега!

— Что? Не хотите?..

— Не хотим, господин начальник… Мы ничего не сделали, чтобы бежать…

— Так ли?..

— Так, господин начальник…

— В другой раз и захотите, но я уже не буду таким добрым, — проговорил он и бросил сигарету себе под ноги, потом со злостью захлопнул дверь и щелкнул замком. Мы двинулись дальше. Грузовик еле тащился, подпрыгивал на ухабах. Значит, свернули на проселочную дорогу. Но вот мотор взвыл и смолк. Было около полуночи. Открылась дверь, в кузов ворвался шум реки. На этот раз начальник полиции не предложил бежать, а скомандовал:

— Выходите!..

Мы оставались сидеть в глубине грузовика, словно глухие.

— Живей, коммуняги! Кому говорят!..

Мы не отрывали спин от стенки кузова, молчаливые, слившиеся с темнотой. Не сговариваясь — получилось как-то само собой, — мы решили не выходить. Нависшая над нами опасность диктовала, что делать.

Полицейского, который попытался нас вытащить силой, мы отбросили пинками. Когда он падал на руки других, винтовка его со звоном ударилась о кузов. После получасовой борьбы нас вытолкали из ненадежного убежища. Окружили, направив на нас винтовки. Ночь была темная, влажная, ночь ранней весны. На ближних камнях белели ошметки не стаявшего еще снега. Нас повели грязным полем, время от времени освещая путь электрическим фонариком. Мы догадались: ведут к реке. Шум ее делался все яснее и сильнее. Глаза уже различали берег, значит, на расстрел. Все надежды исчезли, спасения не было. Нас поставили на краю скалы спиной к реке. Я стоял слева, а в середине Стефан, наш староста в союзе рабочей молодежи. Во время схватки в грузовике ему повредили ногу, он едва держался. Мы поставили его в середину, чтобы опирался на нас. Стояли, прижавшись друг к другу, собравши все свои силы. И вдруг мысль моя вырвалась из мира реального. Случилось это при вспышке полицейского фонарика, осветившего нас, чтобы они могли лучше прицелиться. Я ясно услышал, как во мне что-то вздрогнуло. Все, что окружало нас, куда-то пропало, и, будто на картине великого мастера, небо покрылось блеском плодов, утомленными цветами ноготков, чем-то огненно-золотистым. Даже треск выстрелов не смог это погасить. Меня толкнуло в плечо. Ноги бесконечно долго отлеплялись от грязи, сначала пальцы, потом пятки, и я полетел куда-то… Товарищи, которые когда-то пережили нечто подобное, рассказывали, что в их сознании жило в эту минуту одно слово: конец… Со мной было иначе: я почувствовал, что исчез; что это такое, не могу объяснить, но было именно так: не ощущал себя… и только боль дала мне знать о себе. Попытался нащупать рану, не смог, мешали наручники. Перед расстрелом их не сняли, чтобы более правдоподобно изобразить наш побег: выскочили из грузовика и побежали. Пули нас настигли, когда мы были в реке. Так именно было зафиксировано в полицейском протоколе, который мы разыскали после победы. В тот миг, когда я пришел в себя, догадка о полицейском замысле мелькнула у меня в голове, и я инстинктивно отодвинулся от мутной воды. Потом пополз в надежде выбраться на какой-нибудь сухой камень. Выбрался, взглянул вверх. Крутая скала уходила в небо. Как я уцелел при падении! Если пуля не смогла меня сразить, то при ударе о камни или о воду я должен был разбиться насмерть. Но странно — я был жив! Осмотрел место падения и понял: мне повезло! Во время осеннего половодья река вынесла на берег вороха опавшей листвы и обломанных веток. Они и смягчили удар. Тело ломило от боли, но это было не страшно. Передо мной преградой поднимался камень. Он уходил в воду. Очевидно, благодаря ему тут набралось столько листвы, он задержал ее, и вода не сумела унести. Я переполз через камень медленно и мучительно. Наконец растянулся на его вершине, из моего тела были выжаты все силы, как из выстиранного белья вода. С другой стороны камня была близко земля, я ощупал ее рукой, скатился. К моему счастью, тут оказалась тропинка. Она вилась сквозь голые заросли кизила вверх. Пошел по ней. Когда вышел на открытое место, с удивлением огляделся: находился на землях моего села! Оно тихо лежало в ночи за противоположными холмами. Окутанное весенним туманом, спало спокойным сном, не подозревая о случившейся трагедии.