Илья Лавров - Печаль последней навигации

— Это верно, — согласился капитан. — Живешь-живешь себе, день да ночь — сутки прочь, крутишься как белка в колесе; утонешь с головой в мелочах и как бы ослепнешь. Не видишь уже главного механизма жизни, а видишь только его отдельные винтики, чувствуешь не радость жизни, а только ее царапины, занозы да ухабы… Сколько мы глядим на ту же Обь, — обратился Шляхов ко всем, — а вот не высмотрели же в ней то, о чем можно стихи да песни складывать…

— Ну, а вы, ребята, неужели не видите красоту Оби? — спросил Гурин у Кости с Ванюшкой.

— А! — отмахнулся Костя. — Ничего мы этого не видим!

— Совсем не замечаем. Некогда, — вставил Ванюшка.

— И Обь, и острова, и ветер, и туманы, и рассветы — все это для нас существует как факторы, помогающие или мешающие работать, вести судно, — объяснил Шляхов.

Гурин заскучал от этих слов.

— Да, работа ваша, конечно, связана с опасностями… Но в порту, в затоне есть спокойные должности…

— Да вы что! — весело воскликнул Шляхов. — Торчать в прокуренном кабинете? Да я всю зиму места себе не нахожу, ожидая весны и начала навигации! Как разольется Обь, да попрет вода! Воздух, простор… В городе-то и небо не увидишь.

— Ага! — обрадовался Гурин. — А я что говорю? Не может такого быть, чтобы вы ничего не замечали.

— Может оно и так, но только мы не думаем об этом, не говорим…

Помаленьку все разошлись, и остались вдвоем Зоя да Гурин.

— А я вот не верю, что человек рожден для радости, — хмуро сказала Зоя. — По-моему, так все наоборот. — Она помешивала ложечкой в стакане чай и смотрела мимо Гурина, уткнувшись взглядом в стенку.

Гурин тоже нахмурился, молчал некоторое время.

— Только вы не сердитесь, Зоя, — наконец заговорил он. — Я вам по-дружески… Вот птица сидит на суку, нахохлилась, перья встопорщила, и ничего в ней нет особенного. Так — шар из перьев. И вдруг взвивается ввысь! И какая же она красавица, когда летит! Потому что она создана для полета… А вот вы сидите сейчас, нахохлились… Вы понимаете меня?

— Но что же мне делать? — с надеждой спросила Зоя.

— Лететь! И не раскисать… Учиться бы вам нужно. Вот закончится навигация — заходите ко мне, и мы что-нибудь придумаем.

…Николай запустил дизель, тот зарокотал, и все судно задрожало, затрепыхались шторки в каюте Гурина. Снова тронулись в путь. Выспавшийся, свежий, Гурин вышел из каюты. «Судить о своем здоровье надо по тому, как ты просыпаешься, — подумал он. — Если обрадовался утру — ты здоров!»

За черной тальниковой полосой уже появилась дымчато-алая, размытая с краю полоска, но еще было темновато, еще ярко сияла теперь уже не оранжевая, а золотистая луна в темных хребтах, и звезды еще не гасли. На водянисто-зеленоватом, светлом небе чернели плоские, похожие на рыб, тучки. Они лежали низко над алой дымкой.

Из-за острова, как видение, как призрак «Летучего Голландца», возник белый буксир, но только он возник не как предвестник беды с погашенными огнями, а весь сияющий, как преддверие праздника. Красные и зеленые лампочки бросали на воду цветные столбы. Он толкал длинную — длиной с городской квартал — белую баржу с нефтью. Баржа едва виднелась из воды.

У Гурина душа сегодня была на все отзывная, как рана. С волнением он подплывал к Александровску. И здесь его встретил неожиданный, по-весеннему солнечный денек. Из Парабели, из Каргаска теплоход привез с собой много сосулек. И вот они начали таять, с них потекло, ветер бросал в сторону ледяные, сверкающие капли. Они застучали, словно вернулась весна. Гурин даже положил руку на сердце, так оно заволновалось. Всем своим существом вспомнил он свои прошлые весны и представил все те, которые еще будут у него.