Орцион Бартана - Купить зимнее время в Цфате (сборник)

Проходя через двойные железные ворота, с электронным управлением, первым делом замечаешь брюхатую водонапорную башню, западнее, на вершине холма, возвышающуюся над всеми зданиями и полускрытую единственным здесь двухэтажным корпусом третьего отделения, в окнах которого развеваются занавески под всегда дующим здесь неизвестно откуда ветром. Следовало бы разобраться с этой водонапорной башней, неизвестно на каком основании обитающей здесь, между низкими бараками, омытыми светом и покоем, и слабыми, но отчетливыми тропинками между навесами из пластика, в этой юдоли скорби, дающей приют больным и нуждающимся в помощи.

Обитателей можно увидеть, идущих цепочкой, с утра до вечера, тянущих ноги, придерживающихся, словно бы вслепую, круглых железных поручней, протянутых с двух сторон вдоль всей длины прогулочных дорожек, позволяющих им двигаться без помощи. Дойдя до края поручней, они оборачиваются и возвращаются по той же тропе. А в тени дерева сидят те, которых высокий и плотный медбрат, один из хозяев этого заведения, в котором он сам и работает, чтобы иметь заработок, и одновременно самому следить за порядком, подкатил на инвалидных колясках по просьбе посетителей.

И Эдна не была бы здесь, если бы не тот же крепкий парень в шортах под белым халатом, в сандалиях, громко стучащих во время ходьбы. По его походке можно было предположить, что время в его руках, и он идет в этом желтом свете, который лежит на всем, исключая центральный вход. Медбрат входит и выходит из него, явно не оценивая каждый свой шаг в сотни шекелей, накапливающихся на счету его семьи, которой принадлежит это место, а направляется без всякой задней мысли к трем детям, играющим в мяч. Высокий подросток с кривой шее, теряющий мяч каждый раз, когда ему швыряют, к радости толстенькой своей сестрички, кричащей: «Снова проиграл, снова потерял очко», и малышки в праздничном платьице, болеющей за старшую и низким голосом ведущей счет. Они приехали к деду, который сидит, и ест, и запах нечистот идет от его шорт цвета хаки, несмотря на предохранительную прокладку под ними. И толстые пальцы его ног в синих сандалиях недвижны под столом, как и его лицо над столом, и трудно вообще понять, вкусна ли ему пища или это просто механическое жевание. Если бы ты не знал, что это внуки пришли проведать деда, в голове могла бы возникнуть мысль, что и дети принадлежат этому месту, как часть его наследия, и будут продолжать игру и после того, как жена старика и дочь, низкорослые и плотные, как и он, встанут и пойдут с ним вдоль двора, туда и обратно, под солнцем, не обращая внимания на ужасный запах, идущий от него, или делая вид, что не обращают внимания, пока не истечет, по их мнению, время визита, и соберут они все в синюю порванную сумку, и кликнут детей визгливыми грудными голосами, и спустятся все вместе по песчаному склону к южным воротам. И когда услышит сестра их голоса по аппарату связи, прикрепленному к воротам, откроет их, и две женщины с тремя детьми исчезнут, как и не были.

Все это не беспокоило Эдну, ибо вкусный обед, завернутый в алюминиевую фольгу, положенный в одноразовые тарелки, извлеченный из корзины, принесенной близкими, стоял перед ней. И она осторожно снимала фольгу пальцами, которые стали такими тонкими после операции, что суставы их белели под коричневой кожей. Снимала, и пробовала понемногу, чавкая беззубым ртом, бормоча что-то ругательное каждый раз, когда мяч падал недалеко от нее, непонятно кому обращенное, подростку с кривой шеей, из рук которого снова выпал мяч, мухам, надоедливо носящимся вокруг нее, взлетающим и садящимся с той же медлительностью, которая присуща всему этому месту, не боящимся слабых костлявых рук, не имеющим сил их прихлопнуть, трясущихся над бумагой, чтобы снять ее с избранной ею тарелки или запахивающих халат над обрубками ног. Она рассказывала, как плакала по телефону, когда звонила им, не появившимся во время, уже было полтретьего, а в трубке лишь был слышен равнодушный голос автоответчика. Прекрасно, что они приехали, но еще больше, чем вкусная еда, которую она может сосать деснами, важны для нее привезенные ей сто шекелей. Еще немного, когда она кончит, есть, они уйдут, и ее вернут в комнату, она будет сидеть и ждать солнца, которое взойдет со стороны степи и ударит в ее матрац. И так она будет сидеть, пока соседка по комнате старуха Берта перестанет пускать слюну, склонит голову набок и задремлет. Тогда Эдна вложит деньги, купюру в пятьдесят, две по двадцать и одну в десять в щель между досками кровати. «Холера на его голову, Авраама. Половину денег забирает, собака». Могла бы она двигаться, сама бы покупала всё, и материалы самые лучшие, более водостойкие, которые и спасут ее отсюда.

Нет. Ее не обманут, ни Авраам, ни жестокая сушь, хамсин. Даже сейчас, в солнечный полдень, в самый разгар дня она знает, что еще немного, совсем немного, придет мгла, и фонари на узких округлых шеях, которые стоят по углам зданий, словно без голов и почти не видны в полдневном свете, вспыхнут в ночи. Ибо ей ясно, как только солнце уйдет с полей и крыш зданий, и жара пойдет на убыль, как пар, пресмыкаясь перед тьмою, охлаждаясь, именно тогда, только тогда можно лучше ощутить начало бурь. Которые еще придут. Еще немного, и они все сметут ужасной своей силой. Капли воды, огромные, как ведра, падут с неба, и потоки коричневой и серой грязи вырвутся со всех сторон, поднимутся выше водонапорной башни. А за нею – воды, которые смоют грязь, болото, сотрут всё, и эти здания, и всех, проживающих в них.

Это ясно Эдне, как в эти часы зноя ясны последующие часы, поле полудня, когда приходит великое одиночество, которое с приходом ночи обнаруживается и выходит из всех углов, и только фонари висят, как костры в воздухе. Костры, которые пытаются изгнать тьму и успокоить, но не могут даже осветить стены больницы, внезапно исчезающие вместе со светом дня и прячущиеся во тьме, которая сходит с высот и стирает все вокруг. Тьму эту невозможно отменить, но как бы она хотела видеть стены, возвращающиеся и возникающие с первым светом утра. Как этот красноватый свет начинает желтеть, ползет по пескам, по травам, пока не доходит до стен и начинает по ним карабкаться, медленно-медленно добирается и до ее окна. И что возникает раньше, хочет она знать, дальние кубики домов или поля? И куда сворачивается и скрывается тьма ночи, где она прячется? Но так и не разу она не выдержала бодрствование всю ночь. Послеполуденные часы до того изматывают, что все становится розовым и сиреневым поверх водонапорной башни, и кусты, которые прикасаются к этому розовому, держат его, и все же оно исчезает и снова приходит тьма. Как она старается, лежа в темноте, не смыкать глаз, а одеяло пусто там, где были ее ноги, и она не смотрит, на ноги, а смотрит в окно, чтобы не упустить момент, когда солнце возвращается, где оно точно возникает, и как это происходит, как принимают его стены зданий, и травы, и колючий репейник, сколько бы она не лежала, как вдруг открывает глаза, а все уже вышли завтракать, сидят, пускают слюну на себя в свете солнца нового дня, размазывают еду по непокрытым столам. И только она, у которой нет ног, должна ждать и кричать в пустой коридор, в котором стоят ночные горшки, звать Авраама или Машу, чтобы пришли взять ее, сволочи. Теперь она вынуждена будет просить их вынуть доски из коробок, иначе как она сможет сойти с этой коляски, безмозгло сделанной коляски министерства здравоохранения, нет у нее даже тормозов. И если поставят ее на высокое место, она полетит вниз, как птица без крыльев, и разобьется.