Иероним Ясинский - Личное счастье

У Лизаветы Павловны тревожно забилось сердце. Ей стало досадно, что Лозовские – такие собачники.

Тем не менее, она сделала вперёд несколько робких шагов. Собака молчит. Она подошла к двери, обитой войлоком, и, не сводя со зверя косого взгляда, постучала. Собака ни с места, только плотно прижалась к полу нижней челюстью. Лизавета Павловна постучала ещё, громче. Собака пошевелила хвостом, вдруг широко раскрыла влажную пасть и ловко поймала надоедавшую ей муху.

Лизавета Павловна чуть не вскрикнула. Она сейчас же сообразила, что нет никакой опасности, и что собака умная, но всё-таки ей было страшновато, пока настойчивый стук её не был услышан, и дверь не отворили.

Её встретила Сонечка и в полутёмной передней не сразу узнала. Но когда они перешли в гостиную, та бросилась ей на шею и заплакала, а затем поцеловала у неё руку.

– Лиза!

Лизавета Павловна была смущена, растрогана и не знала, что сказать. Ей было стыдно, что Сонечка поцеловала у неё руку. Но, конечно, у Сонечки нервное возбуждение, и вообще она, должно быть, сильно больна. Волосы у неё по-прежнему обильные, но потускнели, уже не такие золотые, и лицо пожелтело и сильно заострилось.

– Сонечка, дорогая, милая, что с тобою? – спросила её Лиза с испугом.

Но потом она подумала, что не надо говорить больным: «Что с тобой?» и произнесла:

– Так вы сюда переехали! А я только что из деревни и уже назад еду. Я ужасно обрадовалась, когда мне сказали… Насилу добралась к тебе. Вот собак у вас! Это ужас! Ты стала любить собак? Впрочем, этот водолаз чудный…

Она была уверена, что огромная, мохнатая собака – любимица Сонечки, и этим хотела, не оправившись ещё от своего смущения и растерявшись от странной встречи, сказать подруге что-нибудь приятное.

Но Сонечка вскричала:

– Я их так ненавижу!.. Это моя стража!

Её бледно-синие, выцветшие глаза сверкнули, она закашлялась и прижалась к Лизе.

– Лиза, скорее… говори, голубчик! Говори… всё… сразу! А то он придёт…

Она с тоской взглянула на часы.

– У него теперь поверочные экзамены в гимназии. Через час, пожалуй, вернётся. Говори скорее всё!

Лиза почувствовала в груди щемящую боль.

«Бедная, что ж это, в самом деле, с нею?» – спросила она себя, и взгляд её невольно, с пытливым выражением остановился на подруге.

– Ах, Лиза! – отвечала Сонечка, поняв этот взгляд. – Да неужели ж ты ничего не слыхала?

– Слыхала, но, знаешь, я…

– Не верила? Как же, как же! Он мой благодетель! Он грех мой прикрыл и не может этого забыть. Лиза, он великодушен! – раздражительно протянула она и опять закашлялась, со слезами на глазах. – Говори всё! – крикнула она.

Лизавета Павловна, чтоб угодить ей, торопливо передала свою историю. Очень сократила её и многое пропустила. Рассказала между прочим, что была учительницей сначала в одной губернии, потом в другой, наконец добилась места в этой губернии. Она учительствует, и только. Везде она встречала наряду с гонением сильную поддержку. Все сочувствуют народу на словах, но и то слава Богу. Главное – создалась, наконец, атмосфера, в которой не чувствуешь одиночества. Незаметная, робкая связь существует… О Мэри, которую Сонечка почти и не знала, она промолчала. Да ей и мучительно было бы говорить о бедной Мэри.

Минут десять рассказывала она. Сонечка жадно слушала, и на восковом лице её вспыхнул двумя пятнами густой румянец.

– Ты знаешь, – сказала она ей тихо, – ты первый живой человек, что я вижу с того времени. Я даже газет не читаю… Ах, то время! – вскричала она, сцепив руки и закинув голову в отчаянии. – Помнишь, ты разрешила мне одной личное счастье. Всё погибло, – прошептала она потом… – Лиза, будем же говорить! – сказала она через минуту, встрепенувшись. – Будем скорей говорить… Моя теперь очередь…

Она обняла Лизу и заплакала.

– Нет, зачем! – промолвила она сквозь слёзы. – Ты уже всё знаешь… Моя история коротка…

У Лизаветы Павловны задрожали губы, и она сделала большое усилие, чтоб самой не расплакаться.

– Да? По крайней мере, догадываешься? Посмотри, как я глупа! Никто не виноват – я сама в гроб легла. И лежу, и терзаюсь… Знаю, что гроб, и что можно сбросить крышку и уйти на свет Божий, к живым людям, а лежу! И буду лежать, пока в самом деле не умру. Как это, однако, некоторые люди странно устроены! – заметила она после паузы, как бы с удивлением, и вытерла слёзы, зловеще кашлянув. – Не правда ли, Лиза?

– В самом деле, кто тебе мешает? – серьёзно и ласково сказала Лизавета Павловна и взяла её за руку. – Тебе надо в деревню, на свежий воздух, на молоко… Поедем ко мне, в мою избу. Будешь рисовать до осени, писать, книжки читать, а там поправишься и вместе сообразим, как дальше быть… Что муж? Да он и слова не посмеет…

– Лиза! – сердито вскричала Сонечка. – Ты его не знаешь! Не знаешь! – беспомощно заключила она.

Потом махнула рукой и сказала:

– Нет уж, куда!..

Лиза вздохнула.

«Вот оно, личное счастье!» – подумала она.

– Бываешь где-нибудь? – спросила Лиза подругу.

– Нигде, – сказала Сонечка. – Он ревнив до отвращения и делает сцены. Иван Иванович… Чуфрин, тот, кого я любила, не знаю зачем… Ах, неправда, Лиза, я его ужасно любила, осмысленной любовью! Он умер… Нет его! А этот думает, что я ещё могу полюбить… Кого? Иногда он сам упрашивает ехать с ним в гости, но я – ни за что!

Она боязливо прислушалась.

На дворе звякнула цепь.

– Мне всегда кажется, что это моя цепь, – прошептала она, побледнев.

И ещё прислушалась.

– Это он! – молвила она, шёпотом. – Лиза, это он!

В галерее, куда из гостиной выходили окна, мелькнула фигура Лозовского. В передней он снял пальто и вошёл в комнату, окинув быстрым, подозрительным взглядом жену и гостью.

– Кто это? – спросил он невежливо и резко.

Лизавета Павловна хорошо знала его, потому что была его ученицей вместе с Сонечкой, и удивилась перемене, какая и с ним произошла за эти годы. В его чёрных волосах серебрилось много седины, он был теперь очень худ, и щёки его ввалились и тоже были жёлтые, восковые, как и у Сонечки, а глаза блестели тревожно и зло.

– Я – Лоскотина, – сказала Лиза, протянув ему руку.

– А-а, – проговорил он сухо, – помню! И много наслышан!

И коснувшись её руки холодными пальцами, опять окинул её и жену подозрительным взглядом.

Лизе стало неловко. Сонечка сидела на краю дивана, выпрямившись, и смотрела недовольно в угол. Лозовский молча ходил по гостиной торопливыми шагами, кусая губы и потирая руки. Так в молчании прошло минуты две.

Лиза, как бы продолжая прежний разговор, спросила:

– А рисование ты совсем бросила?

– Бросила и отлично сделала, – ответил за жену Лозовский, и в голосе его слышалась враждебная нота. – Скоро фотографию изобретут такую, что краски будет передавать.