Сергей Нефедов - Лунная походка

Дух бедственного положения вибрировал в воздухе за оградой, ближе к автобусной остановке, но здесь, среди незавершенных натюрмортов, недоношенных пейзажей и портретов руководящих работников общепита, успокоение на минутку присаживалось вместе с жильцом на табурет, чтобы повращать в руке папье-машевую дыньку, оскалиться в ответ на красный оскал накрахмаленной розы или уйти в гущу и тину драпировок. Краплин быстрыми движениями выдавливал из тюбиков краски и приходил в себя лишь от сумерек, заглядывающих как почтальон в окно.

Лишь детство крадется к миру, как к яблоку на столе, оглядываясь и истекая слюнкой, придумывая объяснения всему, что творится с вещами. Объяснения.

Краплин долго объяснял, витиевато уклоняясь от правды, женщине, стоящей в дверях. – Найн, не понял, нихил, – ответила она, расправляя фартук, и без того гладкий, как матовый шар. У ней пузо. Он хотел уже уходить, но она взяла его за рукав и повела на кухню. – Гол! – кричали голоса из комнаты. – Марта! – и кто-то спрашивал по-немецки, должно быть: – Кто пришел там с тобой? – Я, я, – отвечала Марта, весело оглядывая Краплина. А он сидел, стыдясь худого колена, стараясь незаметно запихнуть кусок рубахи, выбившейся из подмышки его вечной суконной куртки грязно-стального цвета. – Я не могу работать, если кружится голова, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорил он, хлебая прозрачный суп со звездочками моркови и мелконарезанной петрушкой, плавающей по кругляшкам желто-золотого жира. Мясо дымилось отдельно на деревянной дощечке. Он ел и боялся, что выйдет мужчина и станет исподлобья глядеть на него, как на факт, свершившийся помимо его воли. Как на чужой, на полу валяющийся палец. – Марта, ты прости, я больше никогда не приду.

Она сидела на стуле, напротив, вязала пушистый джемпер из сиреневой шерсти, поднимала на него светлые глаза, улыбалась и, казалось, понимала.

– Пусть у тебя родится красавец или красавица, – он показал усы и пышные груди.

Марта засмеялась.

На чердаке оказался целый мешок гречки, на перекладинах висели веники душистой травы. Зверобой, душица, мята, – кое-что Краплин узнал. А на газетке, а на газетке доходила махорка.

Утром он выколачивал остатки вчерашней каши на затвердевшую от ночного морозца землю. И лужи хрумали под ногой мутными ледышками. Воробьи скакали, сначала не решаясь приблизиться, самый храбрый подскочил и, долбанув разок по рассыпанной вареной гречке, отпрыгнул. С пустой кастрюлькой Краплин стоял и глядел на воробьев, вдыхая аромат долетающего дыма костра из опавших листьев, слушая птичий галдеж и стук поезда – в безветренном воздухе из такого далека. С поля, просвечивающего за деревьями, подымался туман. Затем ударил сильный солнечный свет и все заиграло, затрепетало перед глазами, и вдали заблестела полоска озера.

А впереди ждала встреча с настоящим, впереди было возвращение домой. Намаявшись в пути, думаешь – никогда больше, если это только возможно, не покину дом.

Владимир Зябликов, достигнув определенного возраста, ощутил себя вышедшим в космос без скафандра. Ему, бывало, так снилось, и он просыпался с неприятным ощущением своей вины. Что ж ты забыл надеть-то самое, можно сказать, важное в амуниции. И шел на кухню подышать в форточку запрятанными от самого себя сигаретами. А может верно говорил эксцентричный священник? Да, но надо как-то завершить, как говорится, достойным образом. И Владимир Зябликов мерз у открытой форточки, стоя в трусах и тапках на босу ногу.

На улице его как-то окликнул мужик из окна машины. Лицо показалось знакомым.

– Вова, привет! Ты че, не узнаешь что ли?

Это был Генка Смагин, приятель юности далекой. Раздался в кости, лицо точно опухшее, да поди и я хорош, – подумал Владимир.

– Садись, подброшу; тебе куда?

– Да мне все равно. Давно тебя не видел, очень рад, что узнал.

– Так ты не торопишься, тогда заедем ко мне, не возражаешь?

– Нет.

– Нет так нет, вот и отлично.

Геннадий предложил ему сигарет, и Владимир не отказался, хотя курил лишь в экстремальных случаях. Вот как ночью. Так и Смагин тоже экстренный случай. Беспомощность от хандры, слабость и подавленность как будто и не думали оставлять, и все же приятно было ехать в машине с человеком, который, оказывается, помнит тебя. Они поднялись на третий этаж, за железной дверью при входе чугунное изваяние бросилось в глаза своей величиной и какой-то неуместностью.

– Жена уехала в Москву к дочери, так что будем хозяйничать без дам. Что тут она оставила нам? Так, сосиски, шпроты, красный болгарский перец-лечо Помнишь, раньше брали порцию лечо и два блина в обед, на большее не хватало?

– Да, да, конечно.

– Ты виски будешь?

– Ну, разве что немного.

Они выпили, закусили.

– Я все вспоминаю наш футбол, – говорил Геннадий с набитым ртом, – а ведь ты отлично, помнится, играл.

– Когда это было? – вяло поддерживал разговор Владимир, рассматривая кухню с резными, поди антикварными, штуками, ящиками, тарелками на стенах.

– Да, я тоже сто лет не гонял мячик, теперь уж какой из меня бегун.

Гена показал на свой выдающийся живот.

– Ну, как у тебя, Вова, внуков много?

– Трое.

И они уже сидели и трепались за жисть. Владимир Зябликов как будто хотел услышать подсказку, как же ему дальше, дальше существовать, чтобы до конца пройти эту, уже порядком измотавшую его, дорогу. И все не хотелось про свои болезни, про свою катастрофу, и он машинально выдумывал, чтоб выглядеть более-менее прилично в глазах приятеля по юности веселой, и опьянеть не хотелось, не хотелось разболтаться, пойти в разнос. И все-таки после третьей он опьянел, и все стало не так остро и ясно-назойливо, и Гена Смагин уже не казался тем увальнем, которого все побаивались за его природную силу. «Он верно не помнит, как я его огрел клюшкой, а он меня, не долго думая, нокаутировал. Когда это было…»

– Да ты, брат, окосел. Пойдем, приляг на кушетку, отдохни. Вот так. Пиджачок повесим на стул. А я посмотрю Олимпиаду.

– Эта его гигантская картина над кроватью, – думал Владимир, вспоминая убранство четырехкомнатной квартиры. Итальянский город-порт восемнадцатого века. И он шагнул в одну из лодок, привязанных к причалу, оттолкнулся и погреб по золотистой от солнца реке мимо корабля, в тени его; с борта смотрели на него двое, один, по-видимому, матрос, другой в гражданском. В гражданском затянулся и, выпуская дым носом, показал в сторону Владимира трубкой. Ага, закивал в ответ матрос. Может, я не так гребу, может, одет непривычно для них. К ним присоединилась молодая женщина в шляпке с вуалеткой, она подняла нарядного ребенка на руки, и он засмеялся, весело глядя на дядю в лодке. Все заулыбались и помахали Владимиру рукой. Впереди был мост, он тянулся от одного берега с рядом великолепных зданий (как у нас в Питере, подумал Владимир) до другого берега, занятого в ином стиле, но по-своему прекрасными зданиями, слышались дробь копыт, точней подков по каменной кладке моста и оживленный говор прохожих. Золотокудрый мальчик, наклонившись с перил, пускал мыльные пузыри, и они тихо падали, летели с его соломинки, блестя, переливаясь так, что Владимир засмотрелся, один пузырь достиг его носа и лопнул перед глазами в брызги, в то же самое время лодка вздрогнула от удара: он и не заметил, как врезался в другую лодку, крытую. Лодочник что-то закричал, а пассажир с любопытством высунулся из укрытия. Это была очень милая девушка, она учтиво поздоровалась, наклонив свою головку в голубой шляпке с белыми лентами, при этом каштановые спирали волос рассыпались на белые кружева на груди, она откинула волосы назад движением руки в тонких кружевных перчатках, улыбнулась и, что-то сказав лодочнику, отчего он успокоился и извиняясь заулыбался, вдруг сделала жест, плавной рукой приглашая Владимира к себе в лодку.