Георгий Чулков - Полунощный свет

– Вот белые хризантемы; вон белеет рука, чья рука? – выходит из тьмы тетя Серафима – столетняя курсистка.

– Я – большевичка: поцелуй меня…

– Нельзя, тетя, потому что ты умерла и я могу заразиться смертью. Это очень опасная болезнь.

Но вот опять стоит Анна Николаевна в своем белом воротничке.

– Я – сестра милосердия. Я умею гадать по звездам. Видишь ли их сияние? Это полунощный свет.

И Елена повторяет:

– Полунощный свет.

– Свет во тьме светит, и тьма не объяст его.

– Ах, какой необыкновенный свет.

– Я тебе всегда говорила: не спи по ночам. Я тебя научу любви предсмертной.

А ты меня, сестра, не обманешь? А, вижу, ты оскорбилась. Я шучу: ты сама обманулась. Вот что я хочу сказать. Но, позвольте, Анна Николаевна, это все философия, а вот зачем на меня енотовую шубу навалили, этого я не понимаю. Мне жарко, жарко, жарко…

– А ты посмотри на звезды, и станет тебе прохладно.

– Да, вы правы: какой холодный этот ваш полунощный свет.

– Это – покойный свет. Покойника пронесли…

– Упокой, Господи, душу раба твоего…

– Мне холодно, Анна Николаевна, шубу мне енотовую…

Однажды Елена открыла глаза и видит день. Сидит перед нею в кресле Людмила, спит, лицо утомленное и бледное. Елена позвала тихо:

– Людмила.

Она очнулась, прильнула к Елене.

– Милая, милая! Молчи, ты – больна.

– Это ничего. Я хочу спросить тебя…

– Нельзя, нельзя говорить… Доктора запретили…

– Один вопрос… Ведь ты – девушка? Ведь ты не живешь с отцом?

– Конечно, Елена, конечно… Но зачем тебе знать? Всего сейчас не сумею рассказать… Молчи, молчи…

Елена потеряла сознание. Опять закружился темный кошмар. Огромные пауки ткали свои серые сети, лапами мохнатыми шевелили. Запуталась в паутинной сетке Людмила.

И потекли, возникли сны, возникали из доземного, пугали и манили – и звали, и звали за собой на лунную тропу, где неумолимая тишина.

Очнулась однажды ночью Елена – совсем трезвая, здоровая. Опять, как раньше, спала в кресле Людмила. Елена не стала ее будить. Жалко было. С нетерпением ждала рассвета.

Утром Людмила плакала от радости, что жива Елена. И вновь началась дружба.

Еще была слаба Елена, не могла встать с постели, но уж позволили ей говорить.

Она сказала Людмиле:

– Есть правда и мудрость в этом доме. И мой отец хорошо беседует и с Платоном, и с Гете… И верю я, что неземные голоса внятны Анне Николаевне; и Кассандров почти всегда говорит правду, когда приходит в этот дом. Но скажи мне, Людмила, почему это наивная Клавдия, милая наивная Клавдия, и полуобразованный Андрюшин, и даже пекаря, которых я видела под воротами, когда на Невском полиция кого-то била, почему все они остаются как-то оправданными, хотя говорят нередко совсем неумные, совсем ненужные слова. Почему?

– Они не всегда оправданы.

– Да, не всегда. Но и этому дому нет спасения.

– Может быть. И я не знаю, что делать.

Тогда Елена сказала тихо, сама не понимая еще как следует, что говорит, как будто кто-то иной за нее сказал:

– Нужна жертва.

И неуверенно переспросила:

– Жертва?

Елена лежала с закрытыми глазами и подслушала разговор. Савинов говорил:

– Безумие! Безумие! Завтра они идут к Зимнему дворцу. – Их уж нельзя остановить…

– Да, это ужасно, – ответила Людмила, – но что нам делать? Что?

– Рубинов был у министра и говорил ему, что это всемирный позор. По-своему, патриотически говорил…

– Что же министр?

– Министр сказал: это не от меня зависит.

– Будет кровь, будет кровь…

Елена догадалась, что говорят о рабочих.

– Я буду с ними, – подумала она.

У нее опять началась лихорадка, и снова хлынул на нее поток видений.

Во сне боялась проговориться, что хочет идти. Металась в постели, кусая губы. Когда глаза открывала, никого не было в комнате. Потом заснула тяжелым сном без видений, а когда проснулась, было светло. И одна была по-прежнему.

– Неужели не сумею встать? – подумала.

Закружилась голова, едва ступила на пол. Оделась. Вышла в коридор. Никого не было. Пробралась на лестницу, на улицу, мимо изумленного швейцара. Пошла по Екатерингофскому проспекту, пьянея от воздуха. Морозило сильно, но распахнула шубу, зачем – сама не знала.

Прислушивалась к улице, чужой и близкий, всегда непонятной.

Белая мгла висела над городом. И в холодном тумане алело солнце без лучей, как окровавленный круглый щит.

На углу Вознесенского встретилась с конным патрулем. Рядом бежала толпа, перекликаясь с солдатами.

– Неужто стрелять будете?

– А по-твоему, бунтовщиков пряниками кормить?

– Ай да солдат. В своих же, в православных христиан…

– Мы небось присягали.

– А японца испугались…

– Ну, поговори еще. Больно ты шустрый.

На Казанской, около костра, старуха рассказывала. Слушало человек десять.

– Проснулась, а его родимого и нету. Туда-сюда. Ушел. Спрашиваю Матрену: не видала ли? – пошел, говорит, за Невскую заставу; оттуда, говорит, тьма-тьмущая идет. Одних судостроительных Бог знает сколько. Ну, где же его, светики, разыскать. Вот и маюсь так, не пимши, не емши…

– Моли Бога, старуха…

– А Матрена говорит, не сносить, говорит, ему головы. Лучше бы, говорит, ему головою в прорубь.

По Гороховой бежала толпа, с криками и свистом; вослед проскакали солдаты; впереди – молоденький безусый офицер, с круглыми непонимающими глазами.

Опрозрачилась мгла над городом, и багровое солнце ширилось в небе, как бы распуская крылья, пламенея в надземном просторе.

Елена спешила к Зимнему дворцу, но возвращали ее назад то полицейские наряды, стоявшие поперек улиц, то нестройные толпы беглецов.

С трудом пробралась к Александровскому саду; прижали ее к решетке; видела, как чернеет безмолвная толпа – и напротив, и наискось серые жуткие ряды солдат.

Ни во что не верила – ни в эти штыки с багряным холодным на них отблеском петербургского солнца, ни в эту глухонемую землю, побелевшую, снегом покрытую.

Потом потеряла сознание. Очнулась: все так же стоит, прижавшись к решетке, рядом простоволосая баба, с необыкновенно бледным лицом, и какой-то горбоносый студент, и еще кто-то. И все недвижны. И неумолимая тишина.

Смотрит Елена через плечи студента на черную толпу. Знает, что скоро, что сейчас…

И все-таки неожиданно и странно опустились на белый снег эти черные люди.

– Черными галками на снегу.

И тишина. Тишина.

Двинулась Елена вместе с толпой прочь от решетки – вдоль Адмиралтейского проспекта.

Мимо несли человека. Увидела Елена запрокинутую голову – смуглое лицо, непонятную улыбку, глаза недвижные, устремленные вверх – к багровому солнцу.

Не удивилась Елена. Подумала только:

– Да, это он, Тарбут. Я так и знала.