Дэвид Седарис - Ночь над землей

Я развернул свой персональный экран, вытянув его из потайного отделения в подлокотнике. Как только я надел наушники, подошла стюардесса. «Может быть, все-таки принести вам что-нибудь покушать, мистер…» — и, заглянув в свой блокнот, она произнесла нечто заковыристое, точно прополоскала горло вместо воды галькой.

Поляк помотал головой, и стюардесса укоризненно покосилась на меня, словно мне было поручено разбудить в нем аппетит. «Я думала, вы не такой, как они», — будто сказала она мне глазами.

Мне захотелось возразить, что я по крайней мере не жалуюсь. И не оскорбляю его скорбь, включив свой экран, — впрочем, я это сделал, как только стюардесса вновь удалилась во тьму. Из четырех фильмов, которые показывали в самолете, три я видел раньше. Четвертый назывался «Обратно на Землю». Крис Рок играл в нем начинающего эстрадного комика. Однажды он погибает под колесами грузовика, ненадолго возносится в рай, а потом его возвращают в мир живых, вселив в тело престарелого белого мужчины. Рецензенты отзывались о фильме в лучшем случае прохладно, но мне он показался самым смешным на свете. Я пытался сдерживать смех, но это за гранью возможного, как я усвоил еще в детстве. Моего отца — не знаю уж отчего — ничто так не раздражало, как радостные детские голоса. Хоровые рыдания он еще мог вытерпеть, но смеяться хором значило бросать вызов судьбе, особенно за столом.

Увы, смешного вокруг было предостаточно, особенно пока с нами жила наша бабушка-гречанка. Будь мы старше, наверное, дело обстояло бы иначе. «У бедняги метеоризм», — говорили бы мы. Но, с точки зрения детей, у старушки, пускающей шептунов, просто нет конкуренции. Самое уморительное — она совершенно не стеснялась, ничуть не больше, чем Герцогиня, наша колли. Раздавались такие звуки, будто бабушка на пробу включала бензопилу, но ее лицо ровно ничего не выражало, даже бровью не вела.

«Что-то смешное случилось, а? — спрашивал нас отец, точно и не слыхал ничего, точно его стул, как и наши, не вибрировал от эха. — Смешное что-то нашли?»

Сидеть с каменным лицом и то было трудно, а ответить «Не-а» — вообще выше человеческих сил.

«Значит, вы без причины смеялись?» — «Да, — отвечали мы. — Без причины».

Тут опять грохало, и трудное становилось невозможным. Отец специально клал у своей тарелки тяжелый половник — сколько раз он бил им меня по макушке, просто не счесть.

«Все равно смешно?»

Странно, но факт: когда тебя колотят увесистым половником, становится только веселее. Мы с сестрами просто животы надрывали, сползая на пол, давясь молоком — оно брызгало из наших ртов и ноздрей. Когда подавляешь порыв, он становится еще неукротимее. Иногда половник окрашивался кровью, иногда к крови прилипали волосы, но наша бабушка все равно пускала шептунов, а мы смеялись так, что стены дрожали.

Неужели уже сорок лет прошло? Мысль о сестрах и себе самом — какие мы тогда были желторотые, какие беспечные — отрезвила меня, и через минуту, несмотря на Криса Рока, теперь уже я рыдал в самолете, выполняющем ночной рейс Нью-Йорк-Париж. Я вовсе не пытался оттянуть внимание на себя — мне требовалось поплакать всего одну-две минуты. Но в этот миг мы были в одинаковом положении: двое взрослых мужчин в удобных креслах, каждый хлюпает носом в своей собственной элитной лужице света.