Филип Ридли - Левиафан

Попив кофе, мы вылезли из лодки и устроились рядом.

Было уже совсем темно, и над нашими головами сверкало звездное небо. Шиллинг лег на спину и улыбнулся. Он протянул мне телескоп, и я попытался отыскать некоторые из созвездий, которые он мне показал на карте. Через некоторое время я вернул ему телескоп.

Какое-то время я пристально смотрел на него.

— Неужели тебе не нужны друзья? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я слишком занят, чтобы иметь друзей. — Указав на звезды, он сказал: — Вот мои друзья.

— Тебе их хватает?

— Мне хватает.

Он встал, отряхнул с себя траву и заполз в лодку.

Я последовал за ним.

Я наблюдал за тем, как он, сидя рядом со свечкой, тщательно протирал каждую линзу своего телескопа.

— Шиллинг…, — начал я.

— Что? — спросил он. — Ну что еще случилось?

Я сказал ему, что ничего не случилось, что я просто устал. Шиллинг посоветовал мне лечь спать.

Я улегся и закрыл глаза. Но уснуть не мог. В тот момент я мог думать только о Шиллинге. Из-за его безразличия я чувствовал себя потерянным и покинутым.

Я слышал, как он вылез из лодки, чтобы опять наблюдать за звездами. Через некоторое время он возвратился и задул свечку. Я почувствовал, как он свернулся калачиком рядом со мной, дрожа от прикосновения влажного одеяла к лицу.

— В школе меня бьют, — сказал я.

— Почему? — спросил Шиллинг.

— Они меня не любят.

— Почему не любят?

— Я не уверен. Думаю, из-за того, что я не принимаю участия. Я не играю с ними.

— Я тоже не играю, — сказал он.

— А тебя бьют? — спросил я.

— Нет, — последовал ответ.

— Почему?

— Я хорошо дерусь.

— Ты часто дерешься? — спросил я.

— Да, — тихо ответил он.

— А меня научишь драться? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

— Давай… давай дружить, — сказал я.

Шиллинг затаил дыхание. Так мы и пролежали несколько минут, ожидая чего-то, не смея пошевелиться. Потом я услышал, как он что-то пробормотал.

— Что-что? — переспросил я.

Однако другой звук стал ответом на мой вопрос.

Мгновенно он заполнил все пространство. Этот звук был таким огромным и полным одиночества, что я почувствовал, как земля вращается подо мной. Во всем вдруг начала чувствоваться опасность, все вокруг казалось опустошенным.

— Что это? — прошептал я.

— Идем скорей! — крикнул Шиллинг. — Киты!

Мы оставили позади безопасность лодки. Навязчивый звук скорби стал еще громче. Казалось, рыдало само море.

— Киты! — сказал Шиллинг. — Я их и раньше слышал. Боже! Ты только послушай! — Он упал на траву. — Так печально. Будто бы… будто бы небо истекает кровью. — Он взглянул на меня. — Ну, Филикс, теперь-то ты знаешь, что такое звук одиночества.

— Да, — сказал я.

Шиллинг смотрел на море так, словно киты звали его по имени. В его взгляде были заметны смятение и изумление.

— Да, — прошептал он.

Звук эхом раскатывался вокруг нас.

Я собираюсь убежать из дома, — негромко сказал Шиллинг. — Убежать и никогда не возвращаться.

— Когда? — спросил я.

— Скоро, — сказал он.

Неотвязная песнь китов продолжала звучать: их красивый, высокий крик раздавался повсюду, доносясь, казалось, из ничего.

Посмотрев на меня, Шиллинг улыбнулся.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он.

Я обнял его одной рукой.

— Не беспокойся, — сказал я.

— Хорошо, — сказал он.

Я слегка качнул его. Голова его покоилась у меня на плече. Мне казалось, что я стараюсь справиться с чем-то диким и смертельно-опасным. Никогда прежде я не чувствовал себя таким хозяином положения, не ощущал в себе такой силы.

— Все нормально, — сказал я. — Ты не беспокойся. Ладно? Не беспокойся.

Всю оставшуюся ночь мы проговорили.

Я почувствовал, что заново создал себя.

Утром мы вернулись домой, и тетя Флорин приготовила нам завтрак. Около полудня позвонил папа. Во второй половине дня меня отправили домой.

Когда я вернулся, мамы уже не было. Она забрала с собой одежду и личные вещи. Папа улыбался, выглядел очень жизнерадостным и сказал, что все будет в порядке.

Он спросил меня, как мы поладили с Шиллингом, и я ответил: — Прекрасно.

В тот вечер за ужином фасад жизнерадостности папы рухнул, и я впервые увидел, как он плачет. Извинившись, он быстро ушел к себе в комнату.

Я медленно убрал со стола, вымыл посуду и отправился спать. Из соседней комнаты доносилось приглушенное рыдание отца. Под эти звуки сон постепенно овладел мной.

Я был китом. Поднявшись на поверхность своего океана, я поплыл к острову, где на скале сидели два мальчика. Я спел им свою песню радости и надежды, песню о море и звездах. Песня была стара, как вселенная, и я пел ее до скончания одиночества.

Philip Ridley,1988

Журнал «Англия» — 1991 — № 2(118)