Джэймс Хэнли - Тайна

Автобус. Безмолвие. Три пассажира. В быстро меркнувшем свете долгого, скучного зимнего дня развалившийся поперек узкой, пустынной улочки автобус казался чересчур ярким, чересчур красным. Улочка была такая узкая и длинная, что походила на туннель, который вел к следующей улице, а та — к следующей. Шофера не было, кондуктора — тоже. Отсутствовала и табличка с указанием станции назначения. Странную тишину нарушал лишь глухой шум мотора. В дальнем конце автобуса, застыв навытяжку, сидели трое пассажиров. Они с напряжением смотрели прямо перед собой, словно старались вырваться за пределы этой странной атмосферы, но сильно запотевшие стекла окон не пускали, удерживали их. Бледно-желтый свет электрических лампочек озарял их фигуры. Казалось, сами позы этих людей были воплощением вопросов. Скоро ли? Ну сколько еще? Мотор по-прежнему гудел. Наверное, шофер с кондуктором укрылись в облезлом деревянном домишке, словно камень, притулившемся у высокой, черной, железной ограды. Как и пассажиры, они, наверное, всего лишь дожидались, когда стрелка часов займет в точности то положение, какое нужно. Так они, может и сидят, вытащив свои часы, и ждут. Тишина разрасталась, свет угасал. Автобус этот вызывал любопытство. Куда он идет? когда? В соседнюю деревню, город, в другой мир? Пассажиры, как видно, этого не знают, но все равно ждут. Мотор гудит. Сами их позы выражают беспредельное терпение, странное безразличие. Двери домов плотно закрыты, и теперь, когда свет совсем померк и окна задернуты шторами, кажется, будто люди, находящиеся в них, решили наконец не впускать к себе в дом этот слишком долгий день.

Когда в конце концов дверь домишки отворилась, оттуда показалась фигура в пальто, с опущенной головой; лицо мужчины скрыто высоко поднятым воротником и низко опущенным козырьком сильно залоснившейся шляпы. Поскольку он сразу же направился к месту водителя и сел, стало ясно, что скоро выйдет и кондуктор. Пассажиры не шелохнулись. Казалось, подобно актерам в пьесе, они все еще дожидаются своей реплики. Вышел кондуктор, поднял голову, поглядел сначала в один, потом — в другой конец улицы, неожиданно зевнул, потом быстро поднялся на площадку. На миг мелькнуло лицо водителя, который обернулся и обвел взглядом автобус. Кондуктор прозвонил в звонок. Автобус накренился и медленно, вперевалку развернулся. Табличка по-прежнему отсутствовала. Должно быть, кондуктор совершенно забыл про нее. А, может, в точности знал маршрут и пока что не заметил пассажиров. Они по-прежнему сидели в той же позе, по-прежнему, словно выточенные из камня. Кондуктор повернулся к ним.

— Куда?

— Вокзал.

Уплачены деньги, выданы билеты — кондуктор возвращается на свою площадку. Автобус трогается и исчезает в зимнем вечере.

Глядя на пассажиров, понимаешь, что это — семья; отец, мать и дочь. У них были свои особые причины сесть в бирмингемский автобус — они знали, куда он идет. Но все так же позарез не хватало разговора. Кондуктор со своей стороны держался подчеркнуто особняком, раскачиваясь на каблуках и напевая про себя. На поворотах он держался за железный поручень. Ни разу не взглянул он на своих безмолвных, по-видимому, чем-то озабоченных пассажиров. Они тоже не взглянули друг на друга, по-прежнему уставившись прямо перед собой, словно в молчании все свои силы они отдавали на то, чтобы приблизить тот миг, когда наконец покажется пункт назначения. Приглядевшись попристальнее, вдруг заметишь, что всем троим неудобно. Выражения их лиц сливались в одно. Оставалось лишь строить догадки. Сидя с ними в одном автобусе, человек почувствовал бы, что им нельзя задавать вопросов. Чувствовалась окончательность решения; словно сами их выражения говорили: «ОСТАВЬТЕ!» О чем думали они, пока сидели, дожидаясь отправления автобуса, или теперь, когда он с шумом мчит к вокзалу? Можно только гадать. На сиденье перед ними лежит их багаж. Два фибровых чемодана. Может, в каком-то из них заперта тайна их безмолвного путешествия.

На плече дочери покоится большая мужская рука. Крупная рука, увесистый знак привязанности, которую дочь, как видно, не отвергает. Ни рука, ни плечо ни разу не шелохнулись за время долгого ожидания. Голова матери слегка подалась вперед и в таком положении и осталась, словно намеревалась выбраться из автобуса. Полузакрытые глаза выдают момент внезапного отвращения, ненависти к автобусу, к той тяжелой атмосфере, что давила, словно камень. Маленькая синяя шляпка с красным пером была, казалось, еще сильнее полна решимости выскочить за пределы этого замкнутого пространства. Дама крупная, по любым нормам, и на каком бы месте она ни сидела, она, очевидно, занимала б его целиком. Ее муж — иначе и быть не могло — был такой же крупный, и от него моментально возникало ощущение, что за всю его жизнь ему нигде и никогда не доводилось сидеть удобно. Мужчина сразу же вызывал любопытство. Кто он такой? Чем занимается?

Быть может, формовщик на литейном заводе или, может, сборщик на автомобильном. Даже при этом освещении поражал его костюм: к его глазам шло сочетание тканей серовато-голубого и довольно сочного коричневого цвета. Но казалось, что излишне густые брови порой мешают ему смотреть. Бесформенный нос; в нем, казалось, нет никаких костей. И чуть ли не ярко-синего цвета челюсть. Во всех его чертах угадывалась печать жестокого аскетизма. Казалось, в его руке, той, что лежала на плече девушки, — только она была видна, — выражалась вся его жизнь. Он тяжело дышал, по-видимому, страдал астмой.

Внезапно мать разжала губы, и по ним, всего на какой-то миг скользнула полуулыбка. Казалось, ее рот до отказа набит зубами.

— Что она станет делать?

Наконец-то она заговорила.

— Не знаю, — сказал мужчина, и его похожая на гранит масса не шелохнулась. Ни одно из этих слов не было обращено к дочери. Может, последнее слово уже сказано, может, она уже где-то далеко отсюда.

Вновь воцарилась тишина; между ними вновь пролегли пустыни. Девушка была совершенно недоступна, недосягаема в своем молчании. В этих трех людях заперта их странная тайна. Отчего у них такое выражение? Отчего это молчание? Крупные, грузные родители, несгибаемые в своем молчании. Как бы неприятно ни складывалась их жизнь, было понятно, что они пробьют себе дорогу сквозь все преграды и обстоятельства. А дочь — нет.

Ей было лет восемнадцать, а, может, двадцать. Платье на ней было такое яркое, что казалось беспрерывным вызовом тьме за окном и той таинственной, сумрачной атмосфере, которая сложилась в этом красном автобусе.