Рональд Данкан - Когда мы мёртвые пробуждаемся

Не думаю, чтобы я отличался большей жадностью, чем большинство других людей, однако ж возможность приобрести что-то ни за что, даром, всегда прельщала меня. Особенно, когда я мог сделать это своими руками; вот хотя бы ежевика — ради нее я готов изодрать в клочья одежду, обжечь крапивой лицо и руки, и все ради удовольствия добыть недоступное нечто даром, ради счастья держать в пальцах сочные ягоды. То же самое и с грибами; я начал собирать их еще ребенком и, став мужчиной, — продолжаю, хотя и с меньшими силами, но все из тех же соображений. Я заставлю друзей в кровь разбить ноги, лишь бы отыскать еще несколько этих манящих, как болотные огоньки, деликатесов; в глубине души я всегда надеюсь снова найти нетронутое кольцо грибницы, так что хватит и самим попировать, и продать с чистой прибылью. Такие вот слабые шансы прочными канатами привязывают многих из нас к занятиям и хобби, которые, подумай мы о времени, какое мы на них тратим, доказали бы, что даром ничего приобрести невозможно. И, как часто повторяла моя жена, не такая уж большая выгода набрать три фунта диких ягод ценой разодранной рубашки и огромного счета в прачечной.

Наступала весна, и я с жадностью посматривал на вздымавшиеся за полоской прибрежного песка мрачные громады корнуоллских скал — я знал, что скоро чайки начнут вить там гнезда и откладывать свои крапчатые черно-голубые яйца; на мой вкус яйцо чайки — самое что ни на есть лакомство, тогда как куриное яйцо — всего только и есть, что куриное яйцо.

Итак, с благословения жены, получив милостивое разрешение взять одну из ее драгоценнейших корзин и надев пару старых калош, я двинулся к скалам.

Я знал каждую пядь дороги и вскоре уже карабкался по отвесному склону, который — будучи сухим — представлялся безопасным даже моему настороженному взору. Чайки, со свистом прорезая воздух, прочерчивали небо, потом замирали, падали вниз и снова взмывали ввысь. Я не спускал глаз с утеса, чувствуя себя чем-то вроде мокрицы, пробирающейся в башню, где они устроили свой дом. Вершина утеса была довольно плоской. Вскарабкавшись, я встал на ноги и обозрел землю в поисках драгоценных яиц. К моему разочарованию, я обнаружил только три, тогда как рассчитывал по крайней мере на три дюжины, хотя и заметил десятки грубо сложенных пустых гнезд, засыпанных шелухой от моего посевного зерна. Я не мог позволить себе принести домой всего три яйца — на ленче нас будет шестеро и я пообещал жене, что обеспечу piece de resistance [* piece de resistance (фр.) — самое настоящее лакомство] Спускаясь с утеса, я заметил, что огромное количество чаек кружит над выступом главной скалы в 30 метрах надо мной. Туда, подумал я, и ходит за яйцами мой приятель, потому что он всегда возвращался с полной корзиной и продавал по девяносто копеек за дюжину — вот оно кое-что даром. Скала эта выглядела для подъема легкой, т. е., не труднее той, на которую я взобрался, так что, зажав корзину в зубах, я начал подниматься. Через десять минут я уже стоял на вершине, корзина моя была полна — это и в самом деле было легко. Я выкурил сигарету, полюбовался видом, размышляя о той радости, которую доставит жене моя добыча, и о том, сумеет ли она сохранить яйца до зимы. Яиц у меня было на три рубля; кое-что ни за что — я был счастлив. Я поднял корзинку и посмотрел, пытаясь найти спуск. Но я не мог себе представить, как умудрился взобраться туда, где теперь стоял. А стоял я на уступе шириной чуть больше метра; позади меня, нависая, возвышался утес с отвесными склонами, на который взобраться, я знал, невозможно. С двух сторон был обрыв высотой в 30 метров, у подножья которого валялись громадные камни и ревело море. Впереди уступ сужался, образуя полоску в 30 см шириной — не шире доски, — по обеим сторонам которой тянулся крутой обрыв — ухватиться там было не за что.

В мгновение ока, словно мне сделали шприцем укол, ужас разлился по всему моему телу, тошнотворный страх перед тем, что меня ожидает, подступил к горлу, когда я понял, что я наделал. Незаметно для себя я прошел по этой узенькой полоске, по этому узенькому выступу, выискивая глазами свою даровую добычу. Мне удалось сохранить равновесие над пустотой. Но теперь дело обстояло иначе. Мужество покинуло меня. Я не мог стоять даже там, где выступ был довольно широк. Дюйм за дюймом пополз я к тому месту, где он сужался, и глянул вниз. По обе стороны шли два отвесных обрыва, гладких, точно грифельная доска. Выступ шириною в 30 см. или меньше тянулся более чем на пять метров. Должно быть, я преодолел его, ничего не заметив.

Я знал, что не смогу сделать этого снова.

Я знал, что я должен.

Другого выхода, другого выбора не было. Если бы только мне удалось вновь собраться с духом. Я закурил новую сигарету и растянулся, держась рукой за трещину в камне. Мой единственный шанс — попытаться перебежать по выступу, устремив взор на какую-то далекую точку, на какое-нибудь воображаемое гнездо чайки. Это кончится быстро, и все еще охваченный ужасом, я поклялся, что, когда кончится, я буду выполнять многие, о сколь многие решения. Я думал о том, как моя жена дожидается яиц, и о том, как мы будем с нею смеяться над моей теперешней бедой. Я встал, выбросил сигарету и, вперив взор в неподвижную точку на той стороне, побежал к выступу — под ним с двух сторон, почти соприкасаясь, плескалось море, в вышине сновали чайки. Я бежал по выступу, все еще устремив глаза на точку на той стороне. Через две секунды я буду там. Какая-то чайка вынырнула навстречу мне, глаза мои скользнули в бок от неподвижной цели, я зашатался…

Я обнаружил, что сижу на берегу, на песке; не знаю, сколько я там просидел. Не могу сказать, может, я вздремнул, может, спал. Может, сменился прилив, а, может, — и год. Не знаю. Я поднял корзину и зашагал по тропинке, ведущей от берега к дому. Я думал о жене, о том, что она ждет, стол накрыт и гости непринужденно болтают о чем-то.

Я спрятал корзину за спину и открыл дверь. Комната была пуста — ничего не накрыто. По-прежнему, сжимая в руке корзинку с яйцами, я поднялся наверх. Жена лежала на кровати. Она рыдала. Я спросил у нее, что случилось, она не отвечала, но, продолжая рыдать, отвернулась. Я умолял ее, сказать, почему она плачет. Она не отвечала. Я протянул руку и прикоснулся к ее гладкому горячему лбу. В тот же миг она вскрикнула, вскочила с постели, бросилась вниз по лестнице и выбежала из дома, в ночь. Я пошел за ней, но не смог найти. Вернулся в пустой дом, пошел к себе в кабинет и лег там, несчастный и растерянный.

Не знаю, сколько я проспал. Может быть, день двенадцать раз поглощал ночь — откуда мне знать, но, когда я проснулся рядом с домом по-прежнему бежал ручей. Я прислушался. Мой кабинет расположен рядом с гостиной. Сквозь закрытую дверь до меня доносились голоса и потрескивание поленьев. Невозможно, чтобы это был ленч — в мае мы редко разводили камин. Я прислушался. Там была моя сестра, она разливала кофе. Моя жена тоже была там и еще двое мужчин, один — наш сосед, другой — друг дома. Оба они часто заглядывали к нам по вечерам. Я прислушался; жена больше не плакала, играло радио. Я медленно отворил дверь и вошел; в моем кресле сидел сосед, так что я прошел к дивану.