Николай Гарин-Михайловский - Бабушка

Затем он стал ждать, не придёт ли кто-нибудь, не принесут ли ему кофе, которое он привык пить лёжа в кровати, и в это время думать о чём придётся. Но никто не являлся, и приходилось вставать без кофе.

От вчерашнего шампанского немного болела голова. Умывальник был очень плохой, с тоненькой трубочкой, из которой едва выбивалась слабая струйка воды.

Вода пахла и её оказалось очень мало. Мыло тоже не пришлось по вкусу Сильвину: яичное. И платье не было вычищено. Заменяя щётку рукой и ворча, Сильвин кое-как оделся, вышел в коридор и, подойдя к комнате Марии Павловны, постучался.

– Вы?

– Я.

Замок щёлкнул, и Сильвин вошёл.

– Вообразите, сегодня ночью кто-то подходил к моей двери, трогал ручку…

– Н… да… – неопределённо промычал Сильвин и, уныло оглядываясь, прибавил: – ну, я боюсь, что кофе нам сегодня не придётся пить… во всяком случае, надо повидать хозяина.

Сильвин вышел в коридор и оттуда прошёл в комнату хозяина.

Сапожков лежал в кровати, пил содовую воду и думал о чём-то.

Гость и хозяин поздоровались сухо.

– Я хотел бы с Марией Павловной уехать по железной дороге: поезд, кажется, через два часа уходит?

– Кажется. Что ж, лошадей?

– Пожалуйста, кстати то, что ты вчера обещал?

Сапожков не сразу ответил. Он посмотрел в потолок, посмотрел в окно, нехотя зевнул, и сказал:

– Да, вот получил телеграмму: дело, на которое рассчитывал, не вышло. А пока не вышло, и я дать не могу, потому что могут понадобиться и самому деньги.

Сильвин встал и, угрюмо сдвинув брови, сказал:

– Но мне вчера было дано определённое обещание: я же объяснял, в чём дело.

– Что ж дело? Росли бы у меня в саду деньги, как цветы, – пошёл бы да нарвал. Дело коммерческое, – не вышло, о чём говорить?

Сильвин помолчал.

– Так нельзя ли, по крайней мере, распорядиться насчёт лошадей?

Сильвин пошёл к двери.

– Сегодня не вышло, завтра может выйдет, до завтра подожди.

– Я сегодня еду и сейчас же, – ледяным голосом, не останавливаясь, ответил Сильвин.

Он заглянул к Марье Павловне:

– Поторопитесь одеваться: мы сейчас едем на вокзал.

– А вещи?

– Вещи приехали.

Когда Сильвин с Марией Павловной вышли на подъезд, они увидали плетушку, запряжённую парой кляч.

– Это что?

– Экипаж для вас.

– Э-э… не нужно… Вот что, любезный, вот тебе рубль, сбегай на село, найми там лошадей, пусть положат эти вещи и догонят нас: мы пешком пойдём к вокзалу. Дорога та, по которой приехали?

– Та…

Они под руку пошли пешком.

Они шли парком. Было утро, – ароматное, свежее. Солнце играло уже на дороге, пробиваясь сквозь листву деревьев, и дальше туда, где на лужайках, покрытых сочной зелёной травой, ещё была тень и прохлада.

Марья Павловна прижималась к своему спутнику и восторженно говорила:

– Какое чудное утро, как хорошо здесь: рай!

– Да, и этот рай принадлежит какому-нибудь обгрызку мысли и чувства, а мы с тобой, которым рукоплещет и поклоняется толпа – мы, как Адам и Ева, уходим изгнанниками.

– Маленькая разница на этот раз: Ева, изгоняемая до вкушения запрещённого плода, но результат, впрочем, тот же: изгнали.

– Сами изгоняем себя…

Наёмная пара нагнала их у самого города.

Когда Сильвин и Марья Павловна сели, ямщик о весёлым лицом, вздёрнутым носом обратился к ним:

– У Сапожкова в гостях, видно, были?

– Н-да…

– Уж такой негодяй, – сплюнул ямщик, подбирая вожжи, – такой сквалыга, не накажи Господь. На вокзал, что ль?

– На вокзал.

– Но!.. Деньги в срок за землю ему не принесёшь, сейчас к земскому, – неустойку, да судебные издержки… Скотина ступит на его землю, – опять три рубля штрафу… Такой негодяй…

Он помолчал:

– А уж насчёт девок… где только застукает…

– Ну, дальше можешь не распространяться. Погоняй: хорошо получишь.

Три месяца ездили молодые.

И хоть, возвратившись, Матрёна Карповна скрывала свою беременность, но всевидящая бабушка сразу сообразила, в чём дело.

Она и радовалась, и в то же время новые мучительные мысли не давали ей покоя: «мальчик, девочка, с короткой шеей или длинной?»

Невестка была, как могила.

При всей своей неустрашимости, и бабушка не решалась заговаривать с ней.

– Узнаю всё, – утешала она себя, – когда придёт время…

И, действительно, когда пришло это время, всё узнала бабушка.

Она смотрела с безумной радостью на эту, вдруг таинственно выглянувшую из бесформенной массы среди стонов и воплей, головку, и руки её дрожали, когда она творила крестное знамение.

Она бросилась в соседнюю комнату, где томился внук, и, притащив его за руку, исступлённо говорила ему:

– В брата моего, весь в брата: такой же тёмный, с длинной шеей и глаза его… и мальчик, мальчик… Ох, умница моя!.. Благодари, благодари! Земным поклоном! Так!.. Ноги её мыть, воду ту пить должен!

Бабушка ещё двенадцать лет жила после этого.

Как-то, незадолго до смерти, она призвала к себе няньку и призвала утром, что не было у неё в обычае.

– Сон мне приснился, – сказала бабушка. – Третий такой сон вижу в жизни. Первый перед смертью мужа, второй, как ездила тогда за Матрёной, а третий нынче ночью. Сижу я вот здесь, на этом месте и жду чего-то: вот сейчас растворится дверь, и узнаю я всё. И тихо, так тихо сами двери растворяются, и тьма за ними непроглядная, и, гляжу я, из тьмы выходит мой муж покойный, и знаю я, что умер он, и знаю уже, зачем он пришёл. И говорю ему: «за мной, что ли?» А он этак головой мне кивает. А чёрный кот на окне сидит… помнишь, который ещё при покойнике извёлся… поднял шерсть, окрысился на меня, а глаза, как угли, и растёт он, растёт… И проснулась я… Ну… вещий сон?

Няня молчала, смотрела в пол, и мутные слёзы текли по её лицу. Бабушка вздохнула:

– То-то же… Ну и будет плакать: негоже это… Пожила, потрудилась, как умела, пора и в дорогу…

Стала бабушка готовиться. Хотела было церковь строить, да побоялась, что не поспеет: отказала в духовной на церковь, а для единоверческой церкви заказала колокол, какой только может поднять колокольня.

– Чтобы его медный язык напоминал обо мне, недостойной, перед престолом Всевышнего.

Последнее желание бабушки было своими ушами услышать первый звон колокола.

Она уже лежала, когда провезли его по улицам.

– Ох, доживу ли? Позволит ли Господь дожить, примет ли мою грешную жертву? – металась бабушка и на это время забыла обо всём земном.

Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру всё было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.

Радостное весеннее утро сверкало над землёй.

И площадь, и улица, всё вплоть до окна, где лежала бабушка, набилось народом с одной мыслью у каждого: успеют ли навесить колокол, примет ли Господь бабушкину жертву?