Николай Гарин-Михайловский - Ицка и Давыдка

Давыдка, выпроводив Андрия, накинул пальто и юркнул в квартиру Ицки.

Друзья горячо заговорили на своём жаргоне. Собственно говорил Давыдка, а Ицка только вставлял слова, не переставая шить.

Когда Давыдка, наконец, смолк, Ицка, положив свою работу на стол, всунул иголку в борт своего сюртука и встал.

У Ицки была длинная талия, и были очень короткие ноги, так что, пока он сидел, он производил впечатление высокого человека, когда же встал, то превратился в такого же маленького человека, как и Давыдка, но с тою существенною разницею, что Ицка был мешковат и неуклюж, а Давыдка был проворен и сложен безукоризненно. Лицом друзья тоже не были похожи. Ицка был грязный брюнет с седеющими прямыми волосами. Давыдка был кучерявый, с массою русых нечёсаных волос, блондин неопределённых лет. У Ицки была чёрная густая борода лопатой, у Давыдки – рыжая, жидкая, торчавшая клином. Глаза Ицки чёрные мрачно и безжизненно смотрели в себя; глаза Давыдки голубые, какие-то бесцветные, мало занимались собою, сверкали жизнью, практической смёткой, хотя, в то же время, и не лишены были некоторой мечтательности и доброты.

Ицка натянул своё продырявленное пальто, и друзья вышли.

Мимоходом Давыдка ещё раз юркнул к себе, при чём сразу вызвал целый гвалт, который только тогда затих ему вслед, когда он исчез за калиткой.

На улице Давыдка весело шёл, беспечно предаваясь наблюдениям праздного туриста. До всего ему было дело. Он заглядывал в каждую встречную телегу, останавливал каждого еврея, и громкое «гир-гир» неустанно неслось по улице.

Ицка шёл сосредоточенно, молчал и всё думал, думал и думал.

О чём?

Вероятно о чём-нибудь таком, что не поддавалось никакому ясному определению, но что не радовало, а угнетало, и что тоскливо и неясно замирало в его удручённом взгляде.

– Ширлатан ты, сволочь!

Так разразился Давыдка, получив увесистый толчок от пробегавшего мимо подростка.

– Ах ты жидюга проклятая!

И подросток, уже отбежавший было, повернул опять назад с самыми решительными намерениями.

– Гвулт! – закричал Давыдка и, распустив фалды своего пальто, с поднятыми руками, пустился от подростка наутёк.

Подросток давно уже прекратил преследование и исчез, продолжая свою дорогу, а Давыдка всё ещё не мог прийти в себя от нервного возбуждения и всё оглядывался, всё говорил:

– Ширлатан… сволочь…

Пустив, наконец, ещё одно звонкое ругательство, Давыдка сразу предал всё дело забвению и, успокоившись, опять «загиргиркал» с Ицкой.

Друзья повернули в большую чистую улицу и скоро подошли к красивому дому.

Они вошли через калитку в чистый двор, где сейчас же на них бросилась цепная собака, и хотя она была на крепкой цепи, но у неё были такие белые длинные зубы, такой красный язык, она так прямо в голову лаяла «гав-гав», что друзья невольно вздрогнули, а Ицка поспешно, на всякий случай, стал за Давыдку.

В таком виде друзья, не сводя глаз с собаки, пробрались осторожно к чёрному ходу, где и скрылись, поспешно захлопнув за собою дверь.

В большой столовой, куда ввели Ицку и Давыдку, благодушно сидели после обеда толстый пристав, его толстая жена и двое подростков детей: гимназист и гимназистка.

На соседнем столе лежали материи: трико стального цвета и шерстяная, светло-жёлтого.

– Послушай, Давыдка, и ты, Ицка, – проговорил пристав и остановился, чтоб выпустить со свистом сквозь зубы приятную отрыжку от гуся с кислой капустой, – вот это и это, – при чём пристав небрежно ткнул пальцем, – на платье к пасхе сыну и дочке.

– К пасхе-е? – озабоченно спросил Давыдка и стал что-то тихо соображать.

Ицка покосился на Давыдку и тоже, подняв голову, вперив глаза в потолок, стал шевелить губами.

– Мало времени, – проговорил Давыдка.

– Мало времени, – повторил Ицка.

– Как мало? Две недели?

И пристав, нагнув немного голову, опять с лёгким свистом пропустил сквозь зубы новую отрыжку.

Давыдка не отвечая, обратился на родном наречии к Ицке.

– Ну только, пожалуйста, вы уж свои разговоры оставьте. Меня ведь не проведёшь.

Брови пристава внушительно чуть-чуть сдвинулись.

– Хорошо, можно… – поспешил Давыдка.

– Можно, – кивнул головой Ицка.

Начался торг.

Мать с дочерью атаковали Давыдку, а отец с сыном – Ицку.

Давыдка стойко выдерживал натиск. Прежде всего он начал с видимым удовольствием с того, какое это должно быть платье.

– Из этой материи можно сделать такое плать-е…

Давыдка от умиления нежно поднял руки и показал слушавшим его дамам свои ладони. И хотя на маленьких грязных руках Давыдки, ладонями вперёд, ничего особенного кроме скромно выглядывавших длинных грязных ногтей не было, тем не менее сладкие приятные перспективы охватили 14-летнюю кокетку.

– Такое плать-е… У губернаторской дочки такого не будет…

Так как чего-то в роде этого именно и желалось засверкавшим глазкам кокетки, то Давыдка и хотел продолжать в том же роде и уже открыл было рот, но приставша бесцеремонно перебила его:

– Ну, там какое будет, ещё увидим… говори цену?

– Цену? – быстро спросил Давыдка и задумался.

– Вам как, барышня? гладко, чи может складки тут?

Давыдка целомудренно потряс рукой около своей груди.

– Складки дороже… – убеждённо кивнул головой Давыдка. – Тце! Что я вам скажу-у? Сделаем мы самую последнюю моду… Вы думаете Давыдка не знает последнюю моду? Давыдка всё знает…

– Всё? А где Сандвичевы острова? – весело рассмеялась гимназистка.

Давыдка смотрел на барышню лукавыми глазами.

– Барышня учёная… умная… Дай Бог ей ученье хорошо кончить… хорошего мужа найти…

– Не всё, значит, знаете?

– Что Давыдка? У Давыдки свет закрытый… Давыдка знает своё дело, покамест его за ноги не потащут на кладбище…

В то время, как так легко и весело искусный Давыдка достигал цели и успел настоять, почти ничего не спустив с назначенной цены, и оставить дам в приятном убеждении, что хоть дорого да хорошо будет, Ицка совершенно не сумел удержать своей позиции.

Он решительно не мог противиться натиску грозно собиравшихся бровей пристава. Он соображал, что если помириться на цене, предложенной приставом, то за вычетом приклада и подкладки ему почти ничего не остаётся за труд. Собравшись с духом, он уже собирался развести руками и сказать убеждённо: «Никак невозможно», – как вдруг гимназист, глядя на его растерянную фигуру и вспоминая постоянные неудачи Ицки фасонисто сшить, тоскливо проговорил:

– Опять испортит всё.

Это замечание повергло Ицку в такой страх, что отберут уже находившуюся в руках работу, что он, забыв все расчёты, тоскливо проговорил: «Ей-Богу же, панычику, не испорчу», и поспешно согласился на цену пристава.