Николай Гарин-Михайловский - Ревекка

Знание истинное, Лия, истинное понимание там у мирового источника этого знания. Я устрою дворец, Лия, чудный настоящий дворец, и имя владыки дворца я жемчугом выбью на входе: „Истинное знание“. О, Лия, как тяжело сознавать, чем могла бы быть жизнь и как ничтожно проходит она у людей!»

Ещё два года прошло.

– Всё кончено, – проговорила Ревекка, и горькие слёзы закапали по её бледным щекам.

Горькие, как эти слёзы, один за другим, последние дни молодой жизни закапали в вечность.

Ревекка лежала на кровати и говорила:

– Что такое, Лия, ещё одна растоптанная жизнь… Пусть и она пропадёт, и пусть каждый в свою очередь повторяет перед смертью слова деда.

Ревекка закрыла глаза.

– Лия! Умирая и этого не стоит говорить… Те, кто умирал под колесницами победителей, молчали. Будем молчать, Лия.

Однажды Ревекка лежала в застывшей позе, свесив голову с подушки, и её большие, ввалившиеся глаза смотрели на ярко блестевший пол.

– Милая Ревекка, – проговорила чуткая сердцем, с добрыми ласковыми глазами, Лия, – он искал и нашёл тебя… он здесь, он хочет тебя видеть.

– К чему, – проговорила Ревекка, смотря всё также в пол, – трогательную сцену разыграть: поздно, Лия!..

– О, Ревекка, он хочет сам всё объяснить тебе. Он так страдает!

Ревекка молчала.

– Что сказать ему, Ревекка?

– Скажи ему, что когда-то сказал он мне: я умираю не от любви, а от негодного сердца.

Но вдруг с безумной тоской закричала:

– Ах, нет, не надо! Ничего не говори.

И, рыдая, она спрятала лицо в подушку.

Но Антоний уже осыпал её страстными поцелуями.

– Ревекка, прости…

Не вынесло и разорвалось наболевшее сердце.

Антоний продолжал целовать уже неподвижную голову своей Ревекки, её мягкие волосы, чувствуя в них ещё искру той, которая навек оставила землю…

На какой-то странной больной почве усиленно стала работать мысль Антония: Ревекка не умерла и снова скоро придёт к нему.

Смутное сознание заставляло его скрывать от всех свою тайну. Может быть, как всякий сумасшедший с предвзятой мыслью прежде выполнения этой мысли искусно маскирует своё сумасшествие, так и Антоний, задумав увековечить память Ревекки памятником, который выразил бы его мысль, до изготовления памятника, упорно скрывал свой секрет о том, что Ревекка не умерла. Он нарисовал сам высокий мавзолей с слетающей на землю радостной и чудной Ревеккой, с надписью: «Тебя ждёт твой Антоний» и отправил его для выполнения в Италию. Когда готовое изваяние было прислано на старое кладбище и поставлено, Антоний, вместо весёлой, слетающей радостно Ревекки, увидел вдруг в ясной синеве неба чудное, но чужое ему далёкое изваяние из каррарского мрамора с опущенной головой, точно застывшее в выражении тоски и тревоги.

Тогда Антоний уничтожил уже сделанную надпись и заменил её словами: «я разбил её жизнь».

Вскоре в расплывшейся пустоте его разума все мысли погасли. Он ходил вечно спешащий, сосредоточенный, молчаливый и страшный по улицам большого города.

И только в редкие мгновения, когда вдруг доносился скорбный зов Эоловой арфы, возвращалась к нему память о Ревекке.

С криком «зовёт» бросался несчастный на зов.

Но ветер стихал или, за поворотом улицы, больше не было слышно зова, Антоний забывал и снова спешил куда-то по улицам города.

Иногда сочетание действительной жизни с чем-нибудь прошлым, случайно и редко бросавшееся ему в глаза, на мгновение воскрешало в нём былое.

Так, однажды, он увидел в окно кареты жест махнувшей кому-то женской руки в чёрной перчатке, и лицо его вдруг задрожало, глаза жалобно уставились в исчезавший экипаж и с детским воем он бросился за ним.

Когда раздавались звуки шарманки, он останавливался, вытягивал шею и напряжённо, с бессмысленно бегавшими глазами замирал и прислушивался к какому-то нежному эху души, каких-то чудных воспоминаний.

Однажды, ярко сверкнул блестевший на солнце пустой нарядный катафалк, стоявший у подъезда.

Смерть и похороны промелькнули в больном сознании Антония и безжалостно рванули его сердце.

С безумным воплем тоски и отчаяния бросился он на катафалк в дикой надежде найти забвение своим страданиям в бешеном срывании блестящих украшений катафалка.

Все привыкли к этой странной фигуре, и когда она вырисовывалась вдруг в перспективе улицы, то в сиянии жарких лучей летнего солнца, то в сером полумраке гнилой зимы, – никто уж не думал и не интересовался, и все только спешили подальше обойти его.

Была исключительная для юга холодная зима.

Короткий день подходил к концу. Ветер уныло завывал, рвал в узких и пустых улицах. Редкий прохожий торопливо спешил к своему очагу.

Антоний шёл по улице, по обыкновению не замечая ни холода, ни надвигавшейся ночи.

В воздухе пронёсся жалобный протяжный стон. Антоний вздрогнул и насторожился.

Новый требовательный вопль огласил пустую улицу.

– Зовёт! – вскричал Антоний и рванулся вперёд.

Неясно вырисовывалась бесконечная кладбищенская ограда.

Здесь, на просторе, злее бушевала вьюга и, срываясь со скалистых обрывов, неслась с воем в тёмную бездну грохотавшего там внизу необъятного моря.

Антоний направился к знакомому пролому в ограде кладбища.

Сквозь голые деревья в вихрях снега белели неподвижные мавзолеи, колонны и плиты.

Вдали показался тяжёлый мавзолей, а его стоны и мольбы точно превратились в страшный надрывающийся рёв.

– Здесь! – прохрипел радостно безумный и, присев, вперил свой горящий взор вверх.

Холодная буря леденила его ноги и руки, холод проникал под лёгкую одежду, голова тяжелела и падала, но он опять поднимал её и смотрел туда, откуда звали его ужасные вопли, где в тумане неясно вырисовывалась, словно качающаяся во мгле бури, фигура, и, замирая, Антоний радостно шептал, повторяя кому-то свою заветную тайну:

– Она придёт.

Он стал медленно впадать в тяжёлое и сладкое забытьё. По замерзавшему телу несчастного разливалось последнее мучительное и жгучее томление.

– Пришла!

Уже в отлетавшем сознании воспоминание о блаженстве и счастье пронеслось в голове успокоившегося навеки Антония.

А оттуда, из мрака ночи, с далёкой высоты, казалось, ещё тревожнее, ещё тоскливее, испуская ужасные вопли, всматривалось чудное изваяние в уродливую чуждую ей фигуру безумца.

Всю ночь бушевала и стонала буря, завывая тысячами диких страшных голосов; точно всё горе земли всколыхнулось и заметалось в тоскливом просторе.

Всё громче стонала Эолова арфа, точно стараясь осилить поднявшийся вой, но могучее подхватывал свист урагана, и новые силы летели к нему на подмогу. Дрогнуло чудное изваяние, уступив, наконец, дружному натиску бури. Тихо качнулось оно, с тяжёлым вздохом упало на землю и в прахе поверглось перед страдальцем земли.