Алексей Писемский - Старческий грех

– Боже мой, мой бедный бурнус! – воскликнула Эмилия, показывая на упавшие на него две-три дождинки.

– Прикажите, я позову извозчика! – предложил Иосаф.

– Да, пожалуйста, бурнус и шляпка еще ничего; но я в прюнелевых ботинках: промочу ноги и непременно заболею.

– Сейчас-с! – отвечал Иосаф и бегом побежал к воротам бульвара, из которых была видна извозчичья биржа.

– Извозчик! Извозчик! – закричал он благим матом.

Их подъехало несколько. Иосаф выбрал самые покойные пролетки и, посадив на них Эмилию, другое место хотел было уступить Бжестовскому.

– Садитесь, Асаф Асафыч; брат дойдет и пешком, – сказала Эмилия.

– Я дойду, – отвечал Бжестовский, кивая головой и по-прежнему не переставая улыбаться той странной улыбкой, которая почти не сходила с его лица, когда он видел Иосафа.

Тот сел около своей дамы несколько боком. Извозчик, желая довезти господ домой до дождя, погнал во все лопатки. Мостовая, как водится, была мерзейшая. Пролетка кидалась из стороны в сторону. Эмилия беспрестанно прижималась к Иосафу почти всей грудью, брала без всякой осторожности его за руку и опиралась на нее. Положение Ферапонтова начинало становиться невыносимым: у него то бросалась кровь в голову, то приливала вся к сердцу. Когда подъехали к дому, он едва сообразил, что ему следует попроворней встать и подать его даме руку.

– Пойдемте, Асаф Асафыч; брат не скоро еще подойдет, – сказала она и побежала на лестницу.

Не зная, как понимать эти слова, Иосаф последовал за нею. Эмилия сняла шляпку и бурнус и сделалась еще милее. На дворе в это время ударил проливной дождь, и становилось темнее и темнее: в комнатах стало походить как бы на сумерки.

Гость и хозяйка начали ходить по зале.

– Я посылала к вам по крайней мере раз пять человека, – говорила Эмилия, – но сказали, что вы уехали, а куда – неизвестно. Это было немножко жестоко с вашей стороны.

– Я не предполагал так долго проездить, – оправдывался Иосаф.

В эту минуту ударил сильнейший гром, так что задрожали все окна.

– Я начинаю, однако, уж бояться, пойдемте в наугольную, там темнее, и я сторы спущу, – сказала Эмилия и пошла в наугольную, где, в самом деле, спустила сторы и села на угольный диванчик.

Таким образом они очутились почти в полутемноте. Иосаф, сев рядом с хозяйкой, сначала решительно не находил, что сказать.

– Вы позволите мне посещать вас, когда братец уедет? – спросил он, наконец.

– О да! Разумеется! – отвечала Эмилия.

На несколько минут они опять замолчали.

– Это такое для меня счастие, – заговорил снова Иосаф.

– Я это знаю, – проговорила протяжно Эмилия.

– Вы знаете? – повторил, в свою очередь, Иосаф и сам уже, не помня как, протянул свою руку, как потом в его руке очутилась рука Эмилии. Он схватил и начал ее целовать; мало того, другой рукой он обнял ее за талью и слегка потянул к себе.

– О, вы опять хотите украсть поцелуй, – произнесла она.

– Да-с, – отвечал Иосаф и начал ее целовать раз… два.

– Тсс, постойте: брат приехал! – сказала вдруг Эмилия и, проворно встав, вышла.

Бжестовский действительно входил в залу. Иосаф едва осмелился выйти к нему.

– А я сейчас от дождя зашел к вам в Приказ, – отнесся к нему Бжестовский, – там действительно по нашему делу все уж кончено.

– Все уж? – спросила Эмилия, не поднимая глаз и как бы затем только, чтоб что-нибудь сказать.

– Я вам-с говорил, – произнес Иосаф.

Бжестовский между тем что-то переминался.

– Нам бы вас, Иосаф Иосафыч, – начал он, – следовало сегодня попросить откушать у нас, выпить бы за ваше здоровье; но, к ужасной досаде, мы сами сегодня дали слово обедать у одних скучнейших наших знакомых.

Эмилия посмотрела на брата.

– Помилуйте, не беспокойтесь, – отвечал Иосаф.

– Надеюсь, однако, что завтра или послезавтра мы поправим это.

Иосаф раскланялся.

– Что ж, Эмилия, подите, одевайтесь же! – прибавил Бжестовский сестре.

Та опять посмотрела на него.

– До свиданья, мой добрый друг, – сказала она, протягивая Иосафу руку, которую тот, чтоб не открыть перед братом тайны, не осмелился на этот раз поцеловать и только как-то таинственно взглянул на Эмилию и поспешил уйти: его безумному счастию не было пределов!

На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных глазах, отправлены уже были на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано:

«Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним еду в деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто,

Ваша Эмилия».

Иосаф схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Неровными шагами он вошел потом в присутствие и опять объявил старику члену, что он болен и не может сидеть.

– Какой вы – а? На себя совсем не похожи стали! – говорил тот, всматриваясь в него.

– Мне очень нехорошо-с! – отвечал Иосаф и ушел.

– Удрал и сегодня! – сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая на него глазами.

– С похмелья, должно быть, ломает! – объяснил столоначальник 2-го стола, человек, как видно, положительный.

– Они и этта-с не больны были, а ездили в уезд в гости, – донес было ему сидевший в его столе Петров.

– А ты почем знаешь, узнаватель! – огрел его столоначальник.

– И мутит же только, господи, с этого винища кажинного человека! – подхватил со вздохом столоначальник 1-го стола.

Иосаф между тем сидел уже в своей маленькой квартире. Он по крайней мере в сотый раз перечитывал полученную им записочку и потом вдруг зарыдал, как ребенок: тысячу смертей он легче бы вынес, чем эту разлуку с Эмилией!

Я только что возвратился с одного кляузного следствия и спал крепким сном. Вдруг меня разбудили. «Пожалуйте, говорят, к губернатору». – «Что еще такое?» – подумал я почти с бешенством, но делать было нечего: встал. В передней меня действительно дожидался жандарм.

– Разве губернатор еще не спит? – спросил я его.

– Никак нет, ваше благородие.

– Что же он делает?

– Гневаться изволят.

Я почесал только в голове и, велев закладывать лошадь, дал себе решительное слово окончательно объясниться с этим господином, потому что не проходило почти недели, чтобы мы с ним не сталкивались самым неприятным образом.

Когда я выехал, на улицах был совершенный мрак и тишина. Жандарм ехал за мной крупной рысью. В доме губернатора я застал огонь в одном только кабинете его. Он ходил по нем взад и вперед в расстегнутом сюртуке и без эполет. Засохшая на губах беленькая пена ясно свидетельствовала о состоянии его духа.